* * *

1

В толстом зимнем пальто —
На дворе-то морозец дай боже —
Он смущённо топтался теперь
В тесноватой прихожей.

До Беляево аж
Битый час — то-то сбил себе ноги,
Пьер Безухов ты наш —
Да по Старой Калужской дороге.

С тортом вышел прокол —
Продавщица состроила мину —
Обижаете, мол!
Мол, свежей не бывает, мужчина.

Торт был правда нет слов —
Оскорбилась не зря продавщица.
Вдоль панельных домов
Тени хлопьев носились, как птицы.


2

Ночь прошла хорошо.
Камасутра — великое дело.
Да и так бы сошло,
Только что-то нарушилось в целом.

Широко ли закрыты слова
Или узко открыты,
Как в кино, даже Вальс номер Два
Не приносит защиты.

Под окном два подростка — как пить
Дать, прогульщики — лепят чудовищ.
Потеплело, и, в общем, пора уходить.
Вот такой Шостакович.


* * *

Дождь хлопает по листьям. Дача. Свет,
Какой бывает утром на террасе,
Когда тебе шесть с половиной лет
И три просторных месяца в запасе
До смутной школьной суеты сует.

Из банки на столе торчит букет
Лесных цветов с пчелой посередине,
Почти кино — три цвета: белый, синий
И розовый, нет, всё-таки четыре,
Ещё, конечно, жёлтый тоже есть.

Жизнь светится, как свечка в фонаре,
Как смысл и звук, один внутри другого,
Из той статьи (чтоб не сказать норы)
О тайне века и природе слова.

И что бы ни случилось: мор, война,
Как адские бы ни ярились силы,
Какие б ни настали времена,
Но то, другое, тоже было, было.


В Кясму

Там всё разбито и разъято,
А здесь лисички и маслята.

Там катастрофа и кошмар,
А здесь задумчивый комар.

Вампиру не оставлен выбор,
Но мы-то не вампир, не киборг.


* * *

Мне кажется, это не просто,
А просто в далёкой стране
Остались знакомые звёзды —
Встают и заходят оне,

Где Тютчев мерцает очками
И Пушкин летает верхом,
Как вихрь, над Святыми Горами
Под мелким искристым снежком.

Где в ссылке — мой предок по папе —
На поле считает ворон
Простой агроном Веденяпин,
Герой, декабрист, Аполлон.


* * *

В лесу есть счастливый подлесок,
А есть неприветный и хмурый,
На фоне любого эксцесса
Де-факто важнее де-юре.

Казалось бы так, а на деле
Де-юре важнее де-факто.
Актёры уже на пределе,
Но пьеса идёт без антракта.

Де-юре есть мирная пашня,
Прекрасное чёрное знамя.
Де-факто тоскливо и страшно,
А пашня набита костями.

Забрызгано кровью де-юре,
Белеет костями де-факто.
Всё прочее — литература,
Поэзия пятого акта.


* * *

Есть чужие, а есть свои,
Но свои тоже часто чужие.
Как же это, родные мои?
Что же это, мои дорогие?

Я согласен, что мы не одни,
И вообще некрасиво делиться
На вот эти вот «мы» и «они»,
Но встречаются разные лица.

Дело тут не в щеках и губах
(Есть везенье, а есть невезенье),
Не в каких-то там «внешних чертах»,
Суть не в этом, а в том впечатленье,

Что дают выражение глаз,
Интонации, жесты, манеры.
Взять хотя бы… Но лучше сейчас
Обойтись без конкретных примеров.

Всё равно мы одно — приглядись! —
В равной мере духовной и плотской.
Марк Наумыч любил тебя, жизнь,
Что ж ты стала такой идиотской?


Лодочная станция
из цикла «Дом отдыха семидесятых»

Стук лодок о брёвна причала,
Рутинный бубнёж-инструктаж.
Народу в тот день было мало —
Наверное, выбрали пляж.

Нам выдали длинные вёсла.
Корсар-кругосветчик в душе,
Я, к слову, не хуже чем взрослый
И грёб, и табанил уже.

Взметнувшись панельным цунами
С мозаикой передовой,
Поблёскивал между стволами
Дом отдыха наш типовой.

С фасада советская Геба
Дивилась на нас моряков.
Мы выплыли в карее небо
И сделали восемь кругов.


Чувство особенного

Похоже, что теперь оно в вещах,
В обычных, так сказать, «предметах быта»:
Столе, стеклянной чашке, в том, как шкаф
Присутствует, как форточка открыта.

Ну или в полуматериальных: в том,
Как небо никнет, хмурится и пухнет,
Несётся поп на курице верхом,
Грохочет гром и свет горит на кухне.

Что б ни смущало душу: радость? Бунт?
Как ни было б тебе легко ли, тяжко…
Вдруг вот оно на несколько секунд,
И снова — просто небо, просто чашка.


* * *

Сегодня в лесу
как-то очень ясно
представил-увидел маму.

Ей было лет пятьдесят.
Она шла чуть впереди
в разноцветный кофте,
или, наверное, правильнее — блузке,
которую я хорошо помню.

Мы не разговаривали,
просто время от времени
поглядывали друг на друга.
Полузабытое чувство блаженства,
от которого перехватывает дыхание.

Если маме пятьдесят,
значит, мне — двадцать пять,
нет, не работает,
мне шестьдесят два,
как на самом деле.

Август. Тропинка в жёлто-серой
утрамбованной хвое,
корни, шишки.
Переливчато-синий жук-навозник,
рискуя жизнью,
ползёт прямо нам под ноги.

Мы его заметили.
Жук остался жив.


* * *

Я ничего не обещаю, —
Сказало время.
А для чего ж тогда, сверкая,
Дышала темень,

Та, разделённая на графы
Декабрьским мелом,
И та, которая из шкафа
В упор смотрела,

И та в скользящих звёздах, где я
Прощался с летом,
И та, которая, редея,
Казалась светом.


Осенью 1971 года

Сначала на метро, потом пешком
До улицы Неждановой. Однажды
Мой одноклассник Лёня Поздняков
И я отправились на службу в церковь — важно,

Что до того ни он, ни я вообще,
Как говорится, слыхом не слыхали
Потрескиванья стольких вот свечей
И пенья, как бы по диагонали

Плывущего сквозь сизый полумрак
С вкрапленьями янтарно-золотого…
Храм был как остров или как маяк
Для пионеров Лёни Позднякова

И Димы В. Обратно под дождём
Мы долго-долго ехали по верху
На незабвенном Шестьдесят втором
По Ленинскому мокрому проспекту.


* * *

Где-то в средней полосе
Полуостров поля,
Окаймлённый с трёх сторон
Полукругом леса.

Бледно-серые комки
На переднем плане.
Под наклоном вдалеке
Белый задник неба.

Справа в соснах-облаках
Каркают вороны.
Слева за стеной берёз
Громыхает трасса.

Описаньям грош цена.
От мышей до сосен
Всем и так понятно, что
Наступает осень.


Поездка в Дивеево зимой 1982 года

Начал было писать, но почувствовал — нет, нельзя.
Получается всё не про то,
слишком плоско и внешне.
Вспомнил притчу, как некто приходит к свято-
му с вопросом про жизнь по ту сторону жизни.
— А ты, — говорит ему старец, — пойди на кладбище и спроси
усопших, а потом приходи — побеседуем.
Тот так и сделал.

И вот он снова стоит перед домиком старца.
Пахнет святостью, снегом и гречневой кашей,
слегка подгоревшей.
Старец вышел к нему.

— Был на кладбище?
— Был.
— Мёртвых спрашивал?
— Спрашивал.
— И что они?
— Молчат.
— Вот и ты молчи.
И ушёл.
Правда, тут же позвал из окна
потрапезничать вместе.

Хорошо было в комнатке старца:
намолено, чисто, светло.


* * *

Мы жили в Советском Союзе.
Ни прямо, ни криво, никак
Ни бабушка, ни баба Нюра
При мне не клеймили ГУЛАГ.

Их опыт был опытом смерти
И не умещался в словах,
Как в зеркале снег и деревья,
А в памяти дикость и страх.

Они были сами как буквы,
Как свет, проницающий мрак,
Когда выходили на кухню,
Вздыхали, смотрели вот так.