* * *

Вдоль по берегу морскому
еду не спеша.
И впадает, словно в кому,
в тишину душа.
Водной гладью, тишью неба
упиваюсь я.
Вместо зрелищ, вместо хлеба —
счастье забытья.
Никому уже не должен,
одолжив у всех;
долго жил и славно пожил —
жаловаться грех.
Я ни жалуюсь ни капли —
лишь благодарю…
У воды белеют цапли
и клюют зарю.


* * *

Я проснулся. И, лёжа в постели,
вдруг заслушался музыкой птиц.
И ко мне возвратились потери
и черты позабытые лиц.

Знаю, знаю, что скоро вернутся,
но пока не вернулись назад —
пью мгновения счастья из блюдца
и смотрю зачарованно в сад.

Те вернулись. Растаяли эти.
Дай мне, Боже, — отныне и впредь:
видеть сны и не спать на рассвете
и во сне вместе с птицами петь.

И когда — эти сны, эти птахи
улетят-прилетят навсегда, —
станет родиной небо Итаки
и Гомером морская вода.


* * *

Я на седьмом десятке
играю с миром в прятки.
Попробуй-ка слови-ка,
напяль свои очки,
где небо — ежевика,
а звёзды — светлячки.
Попробуй-ка поймай-ка —
ищи меня свищи,
я ржавый, словно гайка,
и пущен из пращи.
Печалью утолённой —
я всюду и нигде:
на вечно раскалённой
любви сковороде.
Лечу на все четыре,
не думая о мире,
а он, при свете дня,
взял и словил меня.


* * *

Чтение и самоедство,
пьянство — желательно в хлам:
передвижения средство —
от графоманства к стихам?
Двигаясь так или этак,
угол сменив на овал,
мало обломано веток
там, где я дров наломал.
И, зависая над бездной
и выбиваясь из сил,
жаром любви бесполезной
крылья свои опалил.
Время от ручки до точки —
мальчиком для забытья.
Ради единственной строчки
саморазрушился я.
Белыми шито и крыто
чёрным — понятным ежу.
И стариком у корыта
я, как разбитый, сижу.


* * *

Машина времени — давай!
верни назад на четверть века:
и краснопресненский трамвай,
и молодого человека.
Сиреневый бульвар верни
и тишь Измайловского парка —
и пусть любовь вернут они,
спасительную, как припарка.
Чтоб видеть-слушать без конца,
плюя на вечности усмешки,
и четверть века ждать гонца
из винного, что на Столешке.
Машина времени — умчи
на пятой скорости обратно.
И от небес даруй ключи,
и пожалей, как Авель брата.
Машина времени? Стыда?
Любви? Надежды? Как по нотам —
вдруг испарилась навсегда
за близлежащим поворотом.
Пока смотрели мы — пока
родные исчезали лица, —
нас подобрали облака,
чтобы навеки возвратиться.


* * *

Пока Траволта с Умой Турман
танцуют твист в иных мирах,
а лучшие сидят по тюрьмам,
а худшие рифмуют страх,
пока архангелом над этим
парит — подчёркнуто учтив —
читая Пастернака Квентин
и созерцая Тель-Авив,
пока вблизи тоскуют дали,
как по Саврасову грачи, —
ты, нажимая на педали,
на велике на службу мчи!
Пустыня — справа. Море — слева.
И в сердце — непрощённый грех.
А прямо с неба, как из хлева,
доносится младенца смех.


* * *

Я прошу совсем немного —
сам не знаю у кого.
Ну уж точно не у бога
и подобия его.
Я прошу — просить не склонный,
я прошу не для себя,
в одиночество влюблённый
и безмолвие любя.
Для младенца, для старухи,
для того, кто пролил кровь, —
как протянутые руки,
и надежду и любовь:
дайте музыку и слово,
дайте свет, который бел,
чтоб Сергей Труханов снова
«Караоке» прохрипел.
Чтобы музыка звучала.
Чтоб смотрел с любовью вниз
в предвкушении начала
и погибели Денис.


* * *

В лесопарке снегири —
струны вместо жил.
Пушкина на двадцать три
года пережил.

По Измайлову бреду —
тишины старей —
и мурлычу, как в бреду,
песню снегирей.