Арсен Мирзаев. Разговор между корешками книг

Представьте, что предметы вокруг наполнены смыслом однажды сказанного и написанного о них; что буква А — не просто первая в алфавите, но односложный стих Айги или белое А в тигле в дзогчене. Всякая попытка творчества встречает протест: это уже было! Но творчество возможно, если отдельные смыслы и категории начинают говорить между собой, задевать друг друга рукавами. Так ребёнок озвучивает разговор между куклами, о внутреннем мире которых знает он один, и получается уникальный диалог Мандельштама с Георгием Ивановым («дана мне жизнь» и «ты думаешь, возьмут?»), или с Державиным, или с будущими поколениями поэтов. Вместо пространного эссе подобный опыт можно записать лаконичным стихом — как выражение чистой идеи без одежд просодии. Текст, вдобавок одушевлённый и независимый, волен критически или иронически оценивать другой. Причём постулат «ничто не ново» сам Мирзаев подчас играючи опровергает. Достаточно лишь слегка изменить текст:

Итак, лаконичность, взвешенность в противовес пылкости, суггестивности, глубокое знание поэзии и культуры вообще — вот необходимые условия для того, чтобы по достоинству оценить книгу. Впрочем, немаловажна и ирония — в интонации, названии и обыгрывании обыденного повторения. Это своеобразный незамыленный взгляд со стороны, дзенский юмор: «на двери / ведущей в Ад / появилась / красочная табличка / “Единственный выход”».

У Гессе в придуманной Касталии мудрецы не слушали музыку, а лишь обозначали названия сочинений, после чего предавались размышлению. Но случилось это в фельетонную эпоху, когда достижения искусства сохранялись по большому счёту именно в кругу ценителей — музыка, поэзия стали герметичными, адресованными не широкому кругу. Живём ли мы в такое время или можно отбросить условности и решиться на преодоление словесной ткани и начать всё заново, тем самым изменив условный ландшафт? Вопрос остаётся открытым.


Ксения Аксёнова. Поэзия как решётка сада

Стихи Ксении Аксёновой можно сравнить с решёткой Летнего сада и новыми саженцами за ней. Следуя канону и сохраняя русскую поэтическую речь, поэт оживляет её современным звучанием. Аксёнова делает (пользуясь выражением Андрея Таврова) акцент на слове-логос, а не на искусственном слове-вербум, доказывая нам, что чудо пятилепестковой сирени возможно каждую весну. В книгу вошли избранные стихи за девятилетний период, и вместе с эволюцией (уверенность ритмики, полновесность композиции) здесь заметен и собственный почерк. Аксёнова способна встать над событием, иронически посмотреть на планы человека, констатируя, что все мы — часть большого Замысла:

Отсюда догадка о том, что нет разделения — нет ни быта, ни сада отдельно, но всё существует в единстве — неважно, в танце или борьбе. Отсюда и звукопись и рисунок, взаимопритягивающий эти полюса. Полифония становится диалогом, сшиванием стык в стык двух разных картинок, двух (или больше) событий. Отмечу также отзывчивость и открытость (показателен отклик на трагедию в «Хромой лошади»), а также и лёгкость в движении против заведённого ритма:

А ещё лирический герой может перебегать из одной сцены в другую, вживляться в другой образ — жалуясь и сопереживая — собирая некую панорамную мозаику, или, подобно водомерке, бережно скользить по пруду тревоги.


Сергей Ивкин. Между аналогом и цифрой

Лирический герой Сергея Ивкина, существующий на границе нарратива и суггестивности или (Сергей также замечательный иллюстратор) на границе акварели и графики, ищет точки приложения сил и находит своё я в период мировой чумы, где вместо титров вязь кардиограмм:

Одна картина мира — привычная и академическая — сменяется другой, электронно-информационной. И всё же (невольно вспоминаются лирические оттепели прозы Виктора Пелевина) отголосками снов проскальзывают детские мечты, когда всё было проще и доступнее. Налицо граница между аналоговым и цифровым, между зелёным и кадмием, счастьем, друзьями и отвагой и — альтернативным временем во сне с битыми кластерами, проводами, расписанием и субординацией. Собственно стихи поделены на восемь разделов (в последних больше лирики), а завершается книга разделом переводов — своего рода новым измерением Ивкина, где тем не менее узнаваем голос автора.


Александра Герасимова. За меловой рекой

Дебютная книга Александры Герасимовой кажется вполне зрелой: автор её — филолог, а значит, знаком со своими предшественниками, среди которых я бы особо выделил Анненского и Ахматову. Отсутствие пунктуаци, усечение строк и разбивка отдельных слов не мешают широте дыхания и натяжению поэтической ткани. А ещё за спиной у Герасимовой — центон музыкальный. Например, здесь слышатся чичибабинские красные помидоры:

В книге можно найти интонации, например, Ахматовой из «Последнего стихотворения» и таких несхожих между собой поэтов, как Денис Новиков, Мария Степанова и Дмитрий Воденников, однако собственный вектор задаётся уже в первом тексте:

Денис Липатов, Владимир Безденежных, Дмитрий Ларионов. Три фигуры

Книгу трёх нижегородских поэтов открывает Денис Липатов, сразу располагающий к себе кажущейся простотой и открытостью:

Однако за традиционной просодией, воздушным объёмом и акварельностью читатель найдёт визитные карточки нашего времени — таджиков, лопочущих на смеси фарси и неприличий, счастливые дни августа на Волге, тени разночинцев во флигелях, проспект в огнях ёлок и комет, жажду странствий и — неожиданной кодой:

Достигнув зрелости, поэт перерастает малую родину — поэтику лестничных клеток, речь, обрастающую заречьем, стены, рифмующиеся с застенком, чтобы выдохнуть: зачем? Все три поэта одной книги — переросли питающую их среду, и это их роднит.

Если Борис Рыжий воспевал Вторчермет, то Владимир Безденежных поёт ближайший пригород и дачный район: «Я вырос на Караваихе, точнее, на Новом посёлке. / За баней там произрастали сосёнки». Впрочем, мы не узнаем о том, что здесь жили на дачах Мельников-Печерский, Дмитриев, Максим Горький или Шаляпин. Как не узнаем о том, что в перестройку Караваиха стала колыбелью субкультуры. Локус смещён на детские годы, а внимание увлечено наглядным примером старшего брата:

Мало кому удаётся в одной строфе передать настрой эпохи, её привкус и музыку, как это делает Дмитрий Ларионов:

Поэты — символ времени, их разговор — страница истории, а улица, по которой они идут, — панорама города. Герои Ларионова — Есенин, Бурлюк, Маяковский, Бродский, Лимонов, Губанов (оставлю за скобками современников) и другие. Его топонимика — Москва, Казань, Норинская, Ершово и отдельно в столице — рюмочная на Никитской, 22/2 (столь памятная поэтам и студентам Литинститута).

Добавлю, что из всех троих нижегородцев Ларионов — самый большой странствователь, и это хорошо, когда едешь не с пустыми руками.


Отдельно отмечу поэтическую технику: аккуратные неточные рифмы, образы с туго заведённой смысловой пружиной, обилие реплик, создающих полифонию, — всё вместе это представляется законченной панорамой из отдельных лоскутков (причём читатель не заметит здесь никаких швов). И (тот же приём использует Андрей Фамицкий) герои Ларионова — поэты из разных эпох, как бы пребывают в сфере бессмертных (по Гессе), но говорят на одном языке.