Дмитрий Легеза мыслит почти исключительно сюжетами — то есть упаковывает смыслы таким образом, который привычен скорее прозаикам. Развернув каждый из туго свёрнутых здесь сюжетов в повествование, он вполне мог бы сделать из них сборник рассказов; иных сюжетов хватило бы и как минимум на повесть. Но поэту ли не знать, что повествование — всего лишь история, тогда как стихотворение — формула? Легеза же мыслит не просто сюжетами, но как раз формулами.

Прямо на ходу он творит персональную мифологию — притом ситуативную. Изобретает мифических персонажей (сказочных? — нет, дело глубже и жутче) и их истории к случаю, всякий раз — к одному-единственному. Такова «ангел-бабочка Маруся», раздающая утешительные бусины «всем подряд», но в первую очередь тем, кто в утешении реально нуждается («От тебя ушла жена? / Вот чудесный шарик — на!» — от излишней благостности взгляда, впрочем, нас избавляет конец стихотворения, открывающего книгу, когда зэк Кузин выбрасывает спасительную бусину: «Тот её закинул в снег. / “Счастья нет”, — смеётся зэк»). Таков Иван: «не такой как все», он «хвост зелёный не скрывал / и крылья тонкие, прозрачные». Есть персонажи и мягко-мифичные — вроде люди как люди, но в рамки человеческого явно не укладываются. Таков Никодим, который вёл себя в нормальной человеческой среде крайне странно — там, где «кто-то пил, а кто-то брался за нож», он «не плясал, не дрался, не пил вина», а вместо того «сидел, качал головой, / Говорил о смерти как о живой», «сразу видно: не наш, не наш», — мудрено ли, что «был не слышан»; таковы и Борис, вернувшийся из Мексики с необратимыми изменениями в сознании и поведении («…и тайно строит пирамиду / Из силикатных кирпичей»), и Антон Поликарпович, лишь в посмертии обретший способность понимать язык животных и растений. Воплощённый миф — умирающий в стихотворении «Почти гумилёвское» «последний белый носорог», соразмерный природным силам. Мифичнее же всех поэты: один «оторвал себе голову, / Четыре часа гулял с нею по площади, / А потом прибил над дверью резиденции / Сами понимаете кого»; другой, добиваясь максимальной плотности своих текстов, научился превращать их в чёрные дыры…

Уже на втором стихотворении книги мы начинаем о многом догадываться, и чем дальше, тем больше.


Прежде всего — о том, что главная героиня здесь (да единственная; все прочие — её преходящие, стремительно исчезающие облики — скорее, маски) — прозрачная, рвущаяся, обманчивая ткань жизни. И то, что сквозь неё просвечивает — но никакому прямому называнию не поддаётся. А ещё меньше того поддаётся оно разговорам о нём всерьёз (которые, собственно, то же прямое называние). Поэтому Легеза ёрничает и зубоскалит, дразнится и провоцирует (в том числе — имитируя беззащитное простодушие); всласть предаётся играм, в том числе будто бы совершенно самоценным (как, скажем, цикл историй из французской жизни о людях, каждый из которых на самом деле еда). Сюжеты ему милее всего разных модусов фантастичности — и разной степени жути: турист таинственно исчезает в несуществующей стране Трансильвании; правительство кровью подписывает договор с Владыкой Тьмы о строительстве газопровода «Адский поток» для разогрева котлов; убитый солдат обращается к ещё живым из рая («а в раю-то места мало, всем солдатикам не хватит»); в результате сбоя программы «во время важного физического эксперимента» техник на одну тридцатидвухмиллионную долю секунды становится богом (и многое успевает)…

Формально (и интонационно) Легеза разнообразен, но явно предпочитает силлабо-тонику (не упуская случая поёрничать и над нею: есть, мол, обычай называть самолёты именами поэтов; так вот «если назвать самолёт именем верлибриста, / Тот будет летать свободно, / Презирая все правила и законы», а потому имена силлабо-тоников безусловно предпочтительнее: летишь на «Андрее Дементьеве» — и всё гладко, никаких тебе воздушных ям). Почти песенки, почти считалки, иной раз вообще чуть ли не стихи для детей (как в истории об ангеле-бабочке Марусе; ангелы у Легезы бывают и покруче: один из них, лысый, «как чёрная дыра», лупит своего подопечного по голове).
Но всё это мимикрия.

Лёгкая речь нужна поэту именно затем, что он, вообще-то, только и говорит, что о тёмном и страшном. А история о сказочном утешении, открывающая книгу, не затем ли только и требуется, чтобы самой своей нелепостью указать на совершенную безутешность существования? Вот и зэк Кузин думает точно так же…

Впрочем, чувствуется, тут опять всё гораздо сложнее. Смешное и страшное, трагическое и нелепое, рутинное и гротескное, чудесное и мучительное у Легезы не просто неразделимы и не только переходят друг в друга (и едва ли вообще возможно ухватить момент, в который одно становится другим). Это у него просто одно и то же — ну разве что поворачивается (к нам, читателям) то одной, то другой своей стороной. А на самом-то деле, не очень и поворачивается.