Там праздник, говорят

* * *

Убрать гремящее, что вьётся на слуху.
Достать щемящее, хотя бы чепуху.
Когда язык потерян и запутан,
мне чепуха становится приютом.
Из-под неё, как будто из-под века,
глаз благодарно разглядеть готов
и внутренний рисунок человека,
и внешнее бесчувствие котов.
Глядит прохожий годы напролёт,
как снег ложится на руку и тает.
Глядит, как дождь по воздуху идёт
и зеленью сквозь пальцы прорастает.
Как медленно ржавеет жестяная,
хвоёй усыпанная крыша гаража,
как потайная дверца теменная
скрипит и просит смены крепежа.
Нелепица, пурга, белиберда
в зрачке, на самом дне его пруда.
Вертись, крутись вокруг своей оси,
спаси меня, спаси меня, спаси.


Шар

Ничего не осталось
от сияющего стеклянного шара,
в котором взлетали и падали хлопья,
обрывки памяти моего детства,
похожие на чудищ и белых летучих мышей,
серебряных лошадей,
взъерошенных северных сов.
Ничего не осталось от тех, кто жил
внутри прозрачного яблока,
лучшего творения
небесного стеклодува.

Прекрасное искажение, обман,
покойтесь с миром.
Долгие годы
вы охраняли
моё сердце,
пока оно не выросло
размером с кулак взрослого человека,
не научилось бить
сильнее любого камня,
сильнее лома и топора.
Сердце размахивается и целится —
сияющий шар
разлетается вдребезги.

Иногда
я всё ещё вижу обрывки теней,
перья летающих чудищ,
крылья безмолвных существ,
дымные чьи-то хвосты —
сердце не может
до них дотянуться,
но мудрый боженька-мозг
борется с миражами.
Мудрый боженька-мозг
устраняет всё лишнее,
все искажения и обманы,
чтоб сердце не тратило силы
на любование ими.
Если сердцу придётся сражаться,
летучие мыши и совы
ему не помогут ничем.


* * *

Эй, куда ушли все слова?
Слова ушли на войну.
Одни убиты, другие ранены,
третьи в плену,
четвёртые курят, чтоб отдохнуть,
а потом снова стрелять.
Может, вернутся когда-нибудь,
когда будет тишь да гладь

Вы врёте, нет никакой войны,
а если даже и есть,
слова маршировать не должны,
козырять, отдавая честь.
Но доброволец не виноват,
он слышит иной призыв,
и вот — в зенап или в медсанбат,
под щёлк затворов и стук лопат,
под маршевый скрип кирзы,

хотя никто их не призывал,
шагают — слова, слова.
Ныряет в жерло железных жвал
бритая голова.
Когда они вернутся с войны,
калеки без рук, без ног,
воспрянет речь — перерыта вдоль,
распахана поперёк.


Возвращение

Рабочая окраина, пустырь,
костяк забора, рваные кусты,
сутулится под ветром человек,
ему навстречу семенит собака,
а он глядит вокруг, как будто грек,
и этот закуток — его Итака.

Привет, больная родина, привет.
Пустые баки, битый драндулет,
фонарь дугой, когда-то он горел —
тут щёлкает пустая зажигалка, —
обломки мачт, и брёвна от галер,
и по весне оттаявшая свалка.

Здесь не построят линию метро,
и хорошо. Останется зеро.
И свет случаен, поверху скользит,
и под ногами чавкает мокрота.
Грунтовый поднимается Коцит
и превращает улицу в болото.

Есть на земле другие города,
но если уж вернулся навсегда,
не шли приветов дальним берегам —
чти родину, люби её законы.
А мне то тут мерещатся, то там —
Киркея, киммеряне, лестригоны.

Я дома своего не узнаю.
И если в память заглянуть мою —
дрожит и тает в контурах нерезких
пустой, знакомый некогда район.
Я слышу вновь язык иных племён,
и вёсел плеск, и рык морей Тирренских.


* * *

Живём как раньше. Тянутся гирлянды
за малой Невкой, над Большой Садовой.
Взлетает фейерверк многоголовый.
Смеётся Пушкин, хмурятся атланты.

Гудят шоссе, украшены витрины,
сияют фонари и мандарины,
квадригой правит полуголый грек,
и к каменным ногам Екатерины
молочной пеной липнет сладкий снег.

Проспект поёт, бухает подворотня.
но отчего-то именно сегодня
так страшно пахнет праздничный салют,
так драгоценны бьющиеся вещи,
служители порядка так зловещи,
так беззащитен празднующий люд.

Жуя салат, речам царя внимая,
за стрелками следит страна немая,
секунда, две — мигает маячок
из прошлого, что повторить могли бы —
где Наденькина заливная рыба
такая гадость, что хотим ещё.

Хотим ещё, хотим забыть, напиться.
Стоит, шатаясь, бывшая столица,
возносит к небу медного Петра.

Шары и зайцы в бложиках и твитах.
И благодушно про врагов убитых
нам сообщают новости с утра.


* * *

Вот дерево, и стол, и книга на столе.
Стеклянный шар висит, качается в петле.
И с посвистом в ночи взрывается снаряд.
На улице салют. Там праздник, говорят.

Там снежная звезда мерцает запятой,
под ней ягнёнок спит в соломе золотой.
Молчит огонь в костре, молчит вода в ведре,
что этого ягня зарежут на заре.

Но это не сейчас. Но это всё потом.
А праздник не затем. А праздник не о том.
Так пей же, чтоб скорей из памяти ушло
знакомое до слёз, предсказанное зло.


* * *

Когда уйдут куда-нибудь
из дома все жильцы,
и под больным фундаментом
заплачут мертвецы,

я сяду музыку играть
на сломанном фоно,
и те, под домом, будут знать:
я с ними заодно.

Прозрачной буквой на листе
вступает звук слепой,
как будто бьётся в темноте
под хрупкой скорлупой.

Как будто вправду есть она,
невидимая связь,
как будто бы несёт струна
иную ипостась,

и что-то кроме мастерства
и вопреки труду
читает музыку с листа,
тревожа пустоту.