Пепел на полях земли

* * *

— Что будет, если в те края не плавают суда,
что будет, если под мостом холодная вода,
а если камень или град расколют мой сосуд,
что будет, если я умру когда-нибудь?

— Ну что ты, милая, дрожишь
в протянутой руке,
тебя как семечку возьмут
и пустят по реке,
и будешь долго-долго плыть
к сияющим лугам,
к необмолоченным стогам
и сочным берегам —
там одуванчики весной
растут до облаков
и дождь пропитывает грудь
прохладным молоком.

Потом заявится жара,
лягушки на пруду,
закинет ветер на поля
полынь и лебеду,
у каждой девушки венок
появится в зрачке,
а ты плыви себе, плыви
по дымчатой реке.

Когда придут дожди, войди
в холодную листву,
запомни леса желтизну
и неба синеву,
и вот тогда уже не жди
ни солнца, ни огня,
а вечерами вспоминай
и думай про меня.

Ну а потом придёт зима,
снега и холода,
и ты уже не сможешь быть
нигде и никогда,
тебя посадят, как цветок,
на острове пустом,
чтоб летом сделаться крестом,
а осенью кустом.


* * *

Все словари, что люди прочитали,
но до конца осмыслить не смогли;
все мельницы, что медленно взлетали,
со стуком отрываясь от земли;

весь хлеб, что, выпекая, песни пели
работницы ячменному зерну,
все жернова, что сдержанно скрипели, —
отныне производят тишину.

Ветра на старых мельницах сломали
маховики и крылья, оттого
разбавлено ненужными словами
поэзии крутое вещество.

Теперь и книги выглядят иначе —
они на полках теплятся едва;
и ничего не весят и не значат
ни жернова, ни крылья, ни слова.


* * *

Оставшись с синевой наедине,
я надеваю шапочку из жести,
но всё равно синицы по весне
приносят возмутительные вести

о том, что тьма явилась из сетей
и навалилась брюхом на подмостки,
есть у планеты множество детей,
но все они проблемные подростки,

что наши земли скоро истребят,
переломив титановые оси,
и о конце давно уже трубят
архангелы на форуме в Давосе.

Лишиться бы ума, как Демокрит.
Писать стихи — недобрая примета,
как жаль, что снова не с кем говорить
о тёмном назначении предметов.


* * *

Идёт война на белом свете,
куда ни плюнь — повсюду ложь,
залезешь в сети на рассвете
и на закате отползёшь.

В домах общественные споры
слышны от ночи до зари,
и, словно груши над забором,
висят над бездной фонари.

Придёшь в фейсбук, откроешь двери,
шепнёшь — вы звери, господа,
а господа ревут как звери
и даже банят иногда.

О, виртуальные окопы!
Судьба чем дальше, тем левей.
Бакунин — первый панк Европы,
Елена — первый соловей.


* * *

Июльскую жару высверливают осы
и крепят солнцепёк на злые небеса,
пока ещё светло, но скоро будет осень,
покроются водой столетние леса.

Осенние дожди ни хороши, ни плохи,
они всего лишь код на треснувшем стекле —
привет же вам, привет, минувшие эпохи,
когда учителя рождались на земле.

Из всех далёких правд и межпланетных истин
в наш обиход войдут лишь «время» и «стекло»,
и «Десять негритят», написанные Кристи, —
захочешь прочитать, а время истекло.

А вдруг и мы с тобой — космические слизни,
вошедшие в игру, чтоб исчерпать до дна
количество стекла на единицу жизни,
количество огня на единицу дня.


* * *

Город небольшой и сероватый
мимо окон важно проходил,
дребезжал за дверью экскаватор —
жадный, некрасивый крокодил;

он сюда пришёл сегодня, чтобы
снегом переполнился живот,
он съедает все мои сугробы
и на землю фантики плюёт;

он рычит в голодном сумасбродстве,
и течёт по клапану вода —
этих крокодилов производство
я бы прекратила навсегда

или переплавила бы в кукол
с бантами и в юбках из парчи,
чтобы эти грохоты и стуки
превратились в розовых купчих,

чтоб держала блюдце из фарфора
каждая кустодиева дочь
и глотать морозные узоры
было этим барышням невмочь.


* * *

Сквозь марлевую сыпь москитной сетки
картина акварельная видна —
две яблони, раскачивая ветки,
расположились около окна.

И никому не нужен этот вздор,
стишок неприспособившийся этот —
как точно в биологии поэтов
работает естественный отбор.

Уж лучше боль и славу выражать,
писать о вспомогательных комбайнах,
о жизни механической и тайной,
затерянной в подземных гаражах.

Пускай же длится стекловолокно,
и лампа коридорная сияет,
и Дарвин популярно объясняет,
происхожденье видов за окном.


* * *

Лёгкие слова, колосьев легче,
вихрями кружат над головами,
оседают медленно на плечи
тем, кто болен этими словами.

Этим недосказанным, летучим,
тихим, незаметным, долгожданным,
медленным, разбросанным по тучам,
по дождям и утренним туманам;

этим странноватым, стародавним,
не дошедшим до понятной речи,
хочется ладони предоставить,
а не только голову и плечи.

Но они становятся внезапно
тяжелее кубиков из стали —
кажется, что губы динозавров
их однажды ночью прошептали.


* * *

Мне ночью снились роты и полки,
клевали птицы ягоды с руки,

но мы не походили на солдат —
мы почему-то резали салат,

укладывали порции — по две, —
готовясь к продолжительной зиме.

А снег десятый день не засыпал,
он белой стружкой тропы засыпал,

чтоб ангелы увидеть не смогли
кровавый пепел на полях земли.


* * *

Я бродила в тяжёлом тумане
и негромко просила у Бога,
чтобы стало светлее немного.
Но луны половина в кармане —

отвечал он мне голосом Кафки,
говорил он мне голосом Ницше,
опускался всё ниже и ниже
и зевал, засыпая на травке.

Я сегодня на пафос богата —
в небесах загораются звёзды,
но они не похожи на гвозди
у каптёрки ремонтной бригады.

Ночь моя глубока и туманна,
я не сплю, потому что мне надо
посмотреть, как над крышами склада
выпадает луна из кармана.