Если набрать в интернете начальную строку стихотворения Батюшкова «Тень друга», то первой выпадет ссылка на текст Марины Цветаевой. Действительно, в 1918 году она написала стихотворение, которое начиналось закавыченной цитатой из поэта прошлого века. Эта цитата-цикада и оказалась популярней оригинала:

На первый план этого стихотворения как будто выступает поэт Байрон, навсегда покинувший родную Англию в 1816 году. Но цветаевская фраза «Вот школа для тебя, о ненавистник школ!» могла быть сказана не только о Байроне, много и едко «троллившем» поэтов Озёрной школы, но и о Батюшкове, авторе знаменитых сатир на российских архаистов и подражателей. Однако из образа юноши в чайльд-гарольдовом плаще, который стоит у мачты и слушает плеск волн, можно извлечь ещё несколько, помимо Байрона и Батюшкова, образов. Например, тень его товарища — Ивана Петина («прекрасная как сон»), которая явилась поэту в полусне ночного путешествия, а при известной фантазии ещё и образ привязанного к мачте Одиссея, и даже Сергея Эфрона, и цветаевской дочери, которую, как и дочь Байрона, звали Ада (Ариадна) — чьи несчастливые звёзды Цветаева в этом стихотворении как бы прозревает к финалу:

Цветаевское стихотворение — о том, что в жертву утратам обречены все. Смерть уравнивает и античного героя, и английского романтика, погибшего в Греции, и Батюшкова, и всех в семействе Цветаевой.
Образы-матрёшки извлечены и построены в ряд словно перед казнью.
Мысль эту можно назвать лишь отчасти батюшковской, что и понятно, всё-таки перед нами поэты абсолютно разного темперамента и мироощущения. Если цветаевское стихотворение чем-то и вторит «Тени друга», то — структурно. Образы у Батюшкова так же извлекаются один из другого, однако уникальная особенность этого стихотворения в том, что каждый извлекаемый образ — крупнее предыдущего. В меньшей форме скрыта большая.
Байрон в этом ряду занимает первое, но самое незначительное место. Действительно, начало «Тени друга» созвучно песенке «GoodNight», которую поёт герой «Паломничества», наблюдая, как белые скалы исчезают в брызгах морской пены.
Батюшков:

Байрон:

Звукопись «И тихий глас её пловцов увеселял» по-батюшковски прекрасна — невозможно не отметить её убаюкивающее воздействие.

Первые главы «Паломничества» Байрона вышли в 1812 году и разошлись невиданным тиражом (14 тысяч экземпляров). Однако о знакомстве Батюшкова с «Паломничеством» — как и пребывании поэта в Англии в 1814-м — сведений не сохранилось. Между тем будущие классики русской и английской литературы ходят весной того года буквально по одним и тем же улицам. Где-то рядом и Джейн Остин, поспешающая к издателю, ибо вот-вот выходит её «Мэнсфилд-парк», и юный поэт-изгой Перси Шелли, автор скандального трактата «В защиту атеизма», — стучит в двери дома Годвина, где познакомится с его дочерью, своей будущей женой Мэри. Забавно воображать, как Батюшков толкается с ними бок о бок на книжном рынке у собора Святого Павла, например.

Место Байрона в ряду современных поэтов было звёздным. Аристократ, неутомимый хромой любовник, имморалист, бисексуал, луддит и критик английской политической и сословной системы — он фантастически одарён и не менее фантастически эгоцентричен. Его скандальная связь с Каролиной Лэм обсуждается в гостиных даже теми, кто ничего не смыслит в поэзии. После Кембриджа он отправляется в путешествие по Европе и пишет «Паломничество». Гигантский поэтический травелог на довольно архаичном языке с длинными отступлениями — эта поэма могла бы заинтересовать Батюшкова, тоже путешествовавшего в Европу, только с другой стороны света и при совершенно иных, военных обстоятельствах.

Батюшков был всего на год старше Байрона. Он мечтал бы осмыслить своё путешествие, и «Паломничество» предлагало форму. Автор и герой в нём практически сливались — как в «Опасном соседе» Василия Пушкина. А Батюшков любил эту вещь Василия Львовича. Он мог бы оценить прозрачность грани, отделявшей Байрона от Гарольда, — хотя сам герой, словно совмещавший в себе Гамлета с Вертером, Батюшкову был вряд ли близок.

Эта линия ждала Лермонтова.
Так ли, иначе — дальше созвучия строк и рисунка морского пейзажа дело о связи Байрона с Батюшковым невозможно расследовать. Правда, через пять лет Батюшков словно вернётся к «Паломничеству». В Италии, где он снова бок о бок с английским поэтом, он переведёт строфу, которая под его пером превратится — как недавно «Одиссей» Шиллера — в прекрасное русское стихотворение «Есть наслаждение и в дикости лесов…»

Однако для перевода Батюшков выбирает мысль, которая показалась ему близкой, — и ничто другое.

Предположим, что следующим по величине образом «Тени друга» является сам поэт. Но кто он сейчас? Позади год жизни, которую трудно назвать лишь военной. Всё несовместимое словно перепуталось, переплелось. Гибель товарища под Лейпцигом — и классика гётевского Веймара. Переход через Рейн — и вольтеровский Сирей. Взятие Парижа — и музеи, театры, рестораны. Академия. Лондон, Харидж. Сейчас, на воде, между землёй и небом, то есть нигде, в пустоте — время подвести итог. Так, во всяком случае, нам хотелось бы думать. Однако большое видится на расстоянии, тем более в поэзии. Да и сосредоточиться на корабле невозможно, всё портит швед. «То он давал советы капитану, — жалуется в письме Северину Батюшков, — который отвечал ему годемом, то он удил рыбу, которая не шла на уду, то он видел кита в море, мышь на палубе или синичку на воздухе». «Он всем наскучил, — добавляет Батюшков, — и человеколюбивый еврей предложил нам бросить его в море, как философа Диагора, на съедение морским чудовищам».

Ни слова о «Тени друга» в письме нет. Тем не менее, по легенде, запущенной Вяземским, это стихотворение Батюшков написал именно в дороге. Если так, то перед нами «сор», из которого оно выросло.

Очень возвышенная, романтическая легенда.
Хотелось бы так думать.
Но, повторимся, большое видится на расстоянии.
Байрон убегает прочь от семейной катастрофы — Батюшков мечтает о возвращении к воображаемому семейному очагу:

Заметим, что эпитет «сладостный» Батюшков обычно использует применительно к Италии. Но сейчас земля счастья и любви для него не Италия, а Россия. Так о чём — точнее, о ком — он вспоминает на корабле?
Отгадка — в стихотворении 1815 года «Воспоминание. Отрывок»:

Стало быть, наше предположение верно — на войну поэт отправился с образом возлюбленной в душе. Его-то он и вызывает в воображении — и в «рощах Альбиона», и на одноимённой палубе. О том, какая судьба ожидает его влюблённость на родине, он не решается представить. Избранница только догадывается о его чувствах. Батюшков живёт надеждой на взаимность — и это живое, горячее чувство гальванизирует «Тень друга». Оно устремляет его речь в будущее. В этом предчувствии будущего поэт схож с Одиссеем, ведь без надежды на возвращение, без надежды на то, что тебя кто-то ждёт, — и корабли царя Итаки, и пакетбот «Альбион» плыли бы в пустоту.

У Боратынского, поэта следующего, пушкинского поколения, есть строки, замечательно точно описывающие состояние Батюшкова той ночи:

Один из вечеров путешествия: свинцовые волны, плеск в борта, хлопки парусов, перекличка на вахте… Картина реалистично раскрашена и озвучена и не предвещает ничего сверхъестественного. Но вот лёгкая качка и «говор валов» отвлекают Батюшкова от мыслей о возлюбленной, и он погружается в медитативную полудрёму.

«Плейсские струи» — речка под Лейпцигом, где «завидной смертию» погиб Иван Петин. Вызвать к поэтической жизни тень ещё недавно живого, близкого человека — сделать её зримой, конкретной — ход, прямо скажем, ответственный. Пусть призраки в литературе частые гости, все они призваны автором исполнить какую-то сюжетную миссию (как призрак старшего Гамлета или графини в «Пиковой даме»). Но Петин не персонаж, а геройски погибший друг; извлекать его впустую Батюшков не стал бы. Однако никакой очевидной роли в сюжете стихотворения тень не играет; «странность» усиливает эмоциональный тон самого стихотворения, которое внешне классически риторично и возвышенно, а внутри — взволнованно, тревожно, лично. Призрак настолько реален, что в его существовании ни Батюшков, ни читатель не сомневаются. Подобной творческой смелостью поэт обладает лишь в случае уверенности в том, о чём говорит. Но, повторимся, зачем? если призрак исчезает, не сказав ни слова? Какой в нём смысл, мог бы спросить читатель?
А какой смысл в бессмертии души, можно ответить ему?

Стихотворение — «ковровая ткань, имеющая множество текстильных основ», сказал Мандельштам в «Разговоре о Данте». Есть надежда на будущее счастье с возлюбленной, но есть и другая основа — надежда на будущее, которую дарит тень погибшего. Надежда на бессмертие души, на жизнь вечную. Эпиграф, вспомнить о котором самое время, прямо указывает на главную, казалось бы, мысль Батюшкова: «Души усопших не призрак; смертью не всё кончается: / Бледная тень ускользает, победив костёр».

Римский поэт Проперций, VII элегия. Неожиданный выбор — других упоминаний о Проперции в литературной судьбе Батюшкова, кажется, не найдено. Место римского лирика в его душе давно занимает нежный «романтик» Тибулл. И вдруг Проперций — поэт приземлённый, конкретный, материальный. Притом что грубый, бытовой материал стиха он почти всегда мотивирует античным мифом. В этом столкновении его обаяние. Античный фон близок и Батюшкову, поэту, как мы помним, тоже всерьёз «залитературенному». В «Тени друга» он мог бы сказать «зимородок», но пишет «Гальциона». Не «сражение», но «зарево Беллониных огней». Соблазнительно и вообще поместить античную «ткань» в основу «Тени друга», тем более что у Проперция есть замечательные по прорисовке морские пейзажи, а сам Батюшков у мачты вспоминает о доме подобно Одиссею, с которым ещё в Германии стал соотносить себя.

Однако Одиссей не поэт, Петин — не Патрокл, а Батюшков не Ахилл и не воин-убийца. Если он воображает себя Одиссеем, то тень друга нужна, чтобы скорректировать фантазии. А Проперций, стало быть — для разгона: как образчик поэтической смелости воображения. Он отталкивается от него точно так же, как от Байрона. Лучший способ разгона — отталкивание, это известно.
Проперций:

Призрак Кинфии словоохотлив, да и нетронутым не назовёшь его облик: камень перстня опалён; суставы распухли; губы синюшные. Ничего подобного нет в идеальном мире Батюшкова («…чело / Глубоких ран не сохраняло»). Да и зачем видению, если оно было в «реальности», что-то рассказывать? Не красноречивей ли говорит за себя сам факт «бессмертия»?

Проперций помалкивает, пока разглагольствует призрак, а тень друга безмолвна, пока говорит Батюшков.

Его-то ответная речь и не даёт нам поставить точку в споре.

Бессмертие, как это ни смешно звучит, — мгновенно. Переживание его ускользающе быстро. Оно сродни опыту веры, которая озаряет человека лишь на секунду, и всё остальное время человек живёт памятью об этом мгновении и надеждой, что оно повторится.

Когда бы ни написал Батюшков «Тень друга» — когда бы и где ни поставил точку — первичный замысел всегда рождается «на месте преступления». Один неясный звук — одна строка или картинка — образ-мысль или фрагмент сна — могут быть «беременны» текстом, который ещё неведомо когда и где и в каком виде появится. И появится ли вообще. Таким «пунктом отправления» — зерном — эмбрионом — можно считать острое переживание необратимой утраты, которое захватило поэта в пути. Но ещё больше — надежды на её восполнение. Здесь, на корабле, между землёй и небом, в пустоте, нигде — в полусне-полубреду — оба эти чувства сплетаются. Если «Тень друга» о бессмертии души, то ещё больше оно о любовной речи, которая подобно стихам рождается в полусне рассудка и одна способна это бессмертие выразить. Любовная речь — мольба, с которой поэт обращается к утраченному, желая хотя бы в мгновение речи воскресить его. Любовное, горячее говорение, обращённое к недостижимому и непостижимому, — надежда, что со смертью не всё кончается, — есть аналог храмовой молитвы, по-своему «устанавливающей контакт» с надмирным; эта светская молитва и есть главное событие «Тени друга».