Сергей Круглов. Где соль и мягкая пена
М.: Свободный писатель; Филигрань, 2022

Недавно вышедшая книга Сергея Круглова — ретроспектива ранних стихов. Книга заинтересует не только тех, кто полюбил «Снятие Змия со креста» прежде, чем прочёл подборки и собрания уже принявшего священный сан поэта. Издательство «Свободный писатель» представило несколько таких ретроспектив Круглова: так, книга «Неделя всех святых» собрала стихи о святых и к святым, в которых простодушие позволяет сделать решительный шаг в сторону этих личностей, мешая прошлое с настоящим, а книга «Натан. Царица Суббота» — это прерывистая лирическая повесть об иудейской мистике, из алфавита которой может быть сложена история и Запада, и Востока.

Все три книги, по сути, выясняют, как быть с тем, что в прошлом культур много, а наша культура одна — какие действия нам нужны, чтобы и святые, и мистики, и поэты сделались частью нас как воспитанников культуры. Можно сказать, это главы романа воспитания воспитанных.

Книга «Где соль и мягкая пена» — документ освоения фэнтези как чужого языка, который поступает в стих попеременно с Блейком, Йейтсом, Элиотом, Паундом. Читая книгу, можно увидеть, как усложнённый язык модернизма накладывается на более простую и мягкую артикуляцию, что и готовит для нас ту поэтику Круглова, которую мы обычно вспоминаем в первую очередь.

Но как только начинает казаться, что Круглов близок к Окуджаве и Матвеевой по мягкости и даже некоторой округлости звучания, он нас начинает вести совсем по другому пути, чем бардовская песня:

Здесь изображается не песенная непрерывность чувств, поддержанная сказочным гномом, обычная и в фанфиках, а прерывность, вхождение в холодную воду. Это выход из сказки в жизнь, переход из здорового состояния в болезненное, но и расставание с прежним гнётом. Не так существенно, как связаны эти прерывания и переходы; важно лишь то, что это поучительное расставание с собой, начало первых уроков духовной жизни.

На смешении сказочного превращения с гимном, который должен превратить самого поющего в другое существо, в пророка или апостола будущего, основаны жанровые достижения Круглова, когда в одном стихотворении рядом оказываются торжественная хвалебная песнь вроде «Свете тихий» и table-talk среди фей-мошек:

Мы постигаем всякий раз такое взаимное проникновение музыки, знамений, предсказаний, пророчеств как частей одного большого концерта вышней воли. Особенно это видно в стихотворении «Павел играет в шахматы во время миссии в Китае», напоминающем одновременно о китайских версе Клоделя и о сомнамбуличности Набокова, из которой вдруг раздаются чёткие слова, отмеряющие меру каждой культуры:

Но сюжет у Круглова другой — возможность искусственно продлить партию в шахматы, как пророк отвращает гнев свыше и продлевает жизнь города:

Отчасти набоковская выучка видна и в юморе Круглова, например в стихотворении «Ветчина»:

Радикальность олицетворения напоминает сарказм С. Стратановского, настойчивость просьб — горесть В. Кривулина. Но своя нота Круглова — это набоковская отмеренная не только себе, но и всякой вещи впечатлительность: когда известно, насколько я должен быть впечатлительным, а насколько — яблоня, сад или поезд. Только Набоков декларирует равенство всех впечатлительных, а у Круглова всё же живое всегда стоит выше неживого, животное — выше неживотного, мандельштамовское «овечье тепло» всегда ближе набоковского холодного любопытства. И это как раз определяет рискованные сюжеты поэта.

Стихотворение, давшее название книге, изображает, как Люцифер, сжигаемый совестью, становится Каином, Иудой, Искусителем, пока наконец не убегает от себя. Это вариант всеобщей впечатлительности ангелов и вещей — но в мире, где нельзя быть злым, потому что тогда станешь менее живым и просто неинтересен стиху. Тогда как праведнику догонять себя помогает дух Саши Соколова, с ним легко стать чуть живее и, значит, чуть ближе к правильной и выверенной записи в Книге жизни:

Почерк жестов, указаний на себя прошлого и на себя нынешнего и становится в конце концов лейтмотивом книги:

Это очень своеобразное покаяние: указание на свою длящуюся неправоту, на то, что проступки прошлого не отменяют твоего демонизма в настоящем. Совесть продолжает тебя сжигать, но ты от себя не убежал. Можно разве что постоянно, как школьник, пишущий сто раз на доске «Я больше не буду», говорить, что я не буду таким, каким я вижу себя прямо сейчас, перед собой. Вовсе не в том дело, что я должен стать не похож на себя прошлого, просто я обязан быть не таким, каков я в настоящем, убежать от себя в последний момент, наклеив на себя ярлык, скажем, «поэта средних веков»:

Это и есть физкультура гимна: сказать о себе и о другом торжественно, но так, чтобы ты изменился прямо в тот момент, когда поёшь о, казалось бы, неподвижной жизни. Такая песнь — тень того, как святого преображает благодать, внезапно и даром. И в этой физкультуре — начало культуры разговора о святости в других книгах Круглова.