Ростислав Ярцев. Свалка
М.: Формаслов, 2023

В своей недавней книге Ирина Паперно рассказывает об апокалиптических снах Анны Ахматовой в последние годы жизни: землю терзает потоп, рождённый всеми великими реками, с неба нисходит огонь, всё рушится, континенты дрейфуют. Возможно, эти кошмары родились из когда-то слышанных ею от ассириолога В. К. Шилейко мифов или произошли от чтения древней истории. Хотя лирика Ростислава Ярцева всегда считалась мною порождением алкеева мелоса, то есть камерно-исповедальной поэзией, в основном по-античному искусно описывающей переживания, взаимоотношения, расставание или тоску по другу, но в «Свалке» мы видим целую эсхатологическую космогонию — не лирическое, а эпическое производное. В основе книги — три параллельных сюжета о светопреставлении: в интерпретированном ветхозаветном предании, в событиях революционной эпохи — и в реалиях наших дней. Очевидно, что лирический мотив здесь становится лишь редким вкраплением, просветом жемчужины в водовороте ревущего мирового океана. Всё же мы ожидаем найти что-то вроде русальих строф Софии Парнок, причудливой игры Михаила Кузмина, как, впрочем, уже привыкли (в конце концов, и сейчас многие считают, что поэзия должна отвлекать, услаждать, удивлять и погружать в мир грёз, а не шокировать, фрустрировать и нагнетать), и иногда автор идёт нам навстречу:

Вот она, стилизованная средневековая молитва художника, соединяющегося и с образом ученика Верроккьо, и с персонажем куртуазной сонетной лирики. В лёгком дыхании поэта мы слышим и пустую клетку Мандельштама, и ранние стансы Бориса Рыжего («А я из всех удач и бед…»). Однако куда чаще читателя повергают в бездну вод, книга конца времён рождает целую концепцию, представляя автора совсем другим человеком — реконструктором образа гибели цивилизации. Конец света здесь не совсем настоящий, а скорее часть графики великого мастера Возрождения (мне сразу вспомнился рисунок Леонардо да Винчи «Потоп»). Произрастание поэтического мира Ярцева из изящных искусств позднего Средневековья, Нового времени — преимущественно поэзии и живописи — обнаруживается довольно скоро. И такая условная, опосредованная природа трагического, с одной стороны, успокаивает нас. Ведь на самом деле лирический герой не тонет в водовороте, это не послание с поля брани или из мест скорби. С другой стороны, аллегорический, иносказательный язык скорее описывает состояние души, нежели тела, психея пребывает вне времени, катастрофа в ней может развёртываться вечно (что, скорее всего, мы и наблюдаем).

Поэзия Ярцева напитана мировой европейской культурой, как губка, вытягивать из неё нити библейских сюжетов, Северного Возрождения, классической немецкой философии и fin de siècle у нас никаких рук не хватит. Художественная ткань автора не укоренена в какой-то конкретной культуре, почве — она в определённом смысле сирота, происходящая из красоты ушедших эпох: «на песчаных ветрах я полынный страх / и пустой головой трясу». Волшебство на фоне мировой катастрофы, такая призрачная игра, которая дополняет глобально-мрачную концепцию книги (видимо, название, несколько маргинализированное, подразумевает огрублённый «вертеп» — хаос стихий, гибель псевдоненужной культуры, склад мифов и сложных представлений о бытии, которые вдруг рушатся).

Композиция пессимистична: разрушение богозданного пространства на всех планах, ужасные предчувствия героя, душа которого подобна библейской женщине, переживающей катаклизмы доминирующей истории. Сначала сгорел (райский) сад, а потом и вовсе (за грех?) разверзлись хляби небесные, затем четыре всадника — «переливы молний / четыре его коня / отведи от меня / по воле твоей исполни»… Всё как обычно. В отличие от ахматовского византийства, здесь взывающий к высшей силе поэт скорее протестант с его истовой, даже несколько фанатической, но не очень-то державной религиозностью, правильнее сказать, что он сам церковь своей веры, и в его голосе (особенно в «Лазарете») слышится дерзание тех еретиков, которые пытались сами говорить с Творцом и толковать Писание много веков назад.

От мифологем ветхозаветности — к реалистическому слою 1920-х, затем от пропасти межвременья сто лет тому назад — к ужасающей автора современности, от которой он не может убежать. Однако, как говорил Чаплин, всё не может быть настолько плохо: финал сохраняет умиротворяющие ноты. Пальто прохудилось, далёкие предки лежат во рву, перспектива стать «туристом» и призрак воронежского Мандельштама маячат на горизонте, но в то же время какой-то просвет в виде сочувствия от близкого человека, от матери — ещё существует, как и смутная надежда, что однажды скорбь превратится в музыку.

Прекрасна баллада о воздаянии: оглохшему чекисту, когда-то взрывавшему храмы, в старости чудится, что звонят колокола — «здесь был монастырь». А вот это — про убитого в гражданскую — «и какая там рябина / не рябина а ольха / съела спелая блядина / белочеха-жениха» — практически ахматовское похоронно-частушечное «На Малаховом кургане / Офицера расстреляли». Или голос переселённых татар в те же годы: «ай ай / нам понадобится бабай / не дают паёк / хлеба йок». Короткое слово — признак настоящего дара, как говорил Сергей Есенин, недаром тут же мы вспоминаем его плутовского персонажа Литза-Хуна. А стансы бабушке («Доживать этот год без тебя на земле…»)? Но порой мы читаем совсем иное, например о проплывающих мертвецах в ассортименте, и, так как мотив смерти-воды в книге вообще сквозной, мы помимо воли начинаем думать про десять негритят, стыдимся этой мысли, однако становимся её заложниками — пятна на солнце, как говорится.

Вероятно, лучшая большая вещь книги — поэма о последствиях гражданской войны, вошедшей в жизни предков героя, — «Лазарет». Конечно, немного непривычно видеть автора, уже прижившегося в нашем сознании в амплуа краткого и романтизированного лирика, как повествователя о мрачных событиях далёкого прошлого — революции, голоде и разрухе Оренбуржья, откуда он родом. Также и поэма «Ярлык», демонстрируя языковое мастерство автора, совершенство приёма, — по сути вещь чрезвычайно мрачная, создающая ощущение дисбаланса. И, словно бы стремясь угодить читателю и дать ему то, к чему последний привык, автор завершает книгу маленькой лирикой: «Ты подарила тёплый шарф…», «Мы встретились благодаря войне…», «На всякий случай говорю…», «У меня забрали тебя…» и пр. — совпадая с ожиданием катулловой краткой формы «на полях».