Автобус медленно движется сквозь зимнее, кипящее, поющее. Дано неестественно гладкое поле. Морщин нет. Потеряны пассажиры, уши, фаланги, руки и ноги, в центре — головы. Если в меня каким-то образом проникла прозопагнозия, то я буду стараться к этим лицам вернуться обходным путём, восстановить память. Для этого необходимо сконцентрироваться на обволакивающих лицо деталях: причёске, запахе, манере одеваться, голосе.

Интонация Игоря Булатовского выводит меня сквозь сборник «Аврам-трава», дарит нужные еле заметные черты, чтобы я могла сложить целое.
Первое и самое необходимое — понимание окружающего пространства: кажется, из этого проясняется логика, движение, развитие текстов. Булатовский всегда в России, всегда у корня, всегда там, где родился и вырос. Булатовский — дерево без возможности передвижения. И именно вечная статика позволяет лучше вглядеться в территорию, выучить тропки, повороты, ушибы, ямки, трещины, повороты; попытаться объяснить их течение, устройство. Автор использует узнаваемые образы: школьные парты, маленьких хромых бабушек, пьющих, бушующих соседей, колокола, бездомных собак, рынки, полоумных, вожатых лагерей. Всё это закрепляется якорями, вьётся вокруг ног, вызывает тихое, сосущее, ностальгическое желание, будто бы сейчас нужно включить своё участие, пожалеть самых тихих. Будто бы в любой голове заперты некие изображения, относящиеся к коллективному бессознательному и дающие ключи к пониманию, что такое земля и какой буквой она обозначается.

Концентрация на алфавите, написании того или иного слова плавно разрастается в языковых играх: «…чтó она такое / в этих местах, превративших порох в прах, / холод в хлад, голод в глад, мороз в мраз»; «выползла на свет змея / переварив мышь / но не скажет вместо я ж / мы ж».

Если мы знаем, на чём стоим, следующий шаг — понять, как мы говорим. В данном случае проговаривание и написание сцепляются воедино. Адам называет вещи. Слова Булатовского будто бы тоже произнесены впервые; находящиеся в эмбриональном или полусформированном состоянии, они уводят в мелодическое. И при этом скорее подражают естественным звукам, животным, нежели созданному человеком: «кольчатая темнота / не открывая рта / говорит односложно / та та». Или же стремятся к противоположной крайности — распаду, когда от слова уже почти ничего не остаётся. Слово всегда обременительно для поэта, висит камнем: в какое место сбросить, каким образом пропеть? Чтобы точно не ошибиться, нужно лишь молчать или же тянуться к совершенной лаконичности, родственной краткости. Правдивое невозможно донести сложным языком, оно всегда держится в крохотном, изящном мгновенном. Об этом заявляли Фолкнер («Чтобы выразить это, не требуется никакого многоглаголья, ни оригинальности, потому что правда — это всеобщее, она должна быть всеобщей»), Ульвен, Беккет («Я употребляю, кажется, уж простейшие из слов, и, однако, я нахожу свою речь очень… странной»), это просачивается и у Булатовского.

Чтобы текст существовал, достаточно написать лишь восемь строчек. Краткость или недоношенность слова может проявляться и в виде сниженной лексики, разговорного. Здесь копошатся «посп(р)ать», «родня», «рожа». Смешивание низшего, часто физиологически неприятного, и высшего, светящегося, — один из главных контрапунктов, цепляющих взгляд. Булатовский намеренно устраивает ловушки-столкновения. Вуайеристическое развивается при наличии запрета, некоего недоступного объекта, скрытого шторами. Поднимая их, спотыкаешься о самое отвратительное, мгновенно превращающееся в прекрасное (поскольку огороженное от большинства). Сниженные слова будто бы исходят не от самого автора, они указывают на Другого, которого всегда можно подслушать на улице. Эта связь с чужим словом, особенно популярная в модернизме, циркулирует в написанном. Другой часто оказывается местным дурачком, перекатывающим речь-воду. Важна отделённость, отдельность фигуры, несущей истинное, помещение её за рамку. Есть она, а есть все остальные — общество-масса.
Новая трансформация проходит и через детскую наивность. Скачет мячик голубой. Оказываешься посреди сказки — детского двора, удивляешься витку простоты. Он звенит в чистоте. Постепенно буквы сливаются с материальными объектами, с той самой описанной выше землёй. Здесь собака должна обратиться в запятую. Всё выдуманное — физическое. Приходят сноски, пометки, отсылки. Ясно проявляется, раскрывается, зовёт, ведёт интонация темы трудного пути, зашифрованной автором в сборнике. Возвращение к вопросам о том, как и для чего писать. Как выглядит смысл, произнесённый не открытым ртом. Мучительное «та, та» внезапно прерывается смехом.

Очерчивается, выступает лицо. Я знаю, как выглядят уши, фаланги, руки и ноги, в центре — головы. Булатовский совершает круг и мягко восстанавливает память там, где окажется пустое.