* * *
в феврале темнеет снег
и светлеют с тюлем шторы.
раз в неделю во четверг —
запах хлорки в коридоре,
где чеканят гордый шаг
в ритме лестничного марша
кошка в мягких сапогах
и сосед — поклонник гранжа.
солнце, будто Курт Кобейн,
льёт на город свет багряный.
мы на кухне пьём глинтвейн,
погружаемся в нирвану.


* * *
отключили холодную воду
ненадолго. всего на часок.
чтоб добавить в неё бочку йода,
чтоб ошпарил меня кипяток.
я скулю и сую в морозильник
руку красную — пальцы в кулак.
а в кармане дрожащий мобильник
дозвониться не может никак.


* * *
нектарины, абрикосы,
вишни, персики, черешни,
помидоры, острый перец,
дыню, яблоки, чеснок,
лук, петрушку, апельсины,
огурцы, имбирь, бананы,
свёклу, сливы, голубику,
ананас, картофель, киви,
виноград, кинзу, лимоны,
руколу, шпинат, морковь —
мы с тобою закупили
всё, что надо и не надо.
и зарплату до копейки
мы оставили в палатке,
где блондинка средних лет
торговала овощами,
солнцем, фруктами и летом.
взвешивала, улыбалась,
спрашивала: «что ещё?»


* * *
два наших велосипеда
в коридоре.
соседка говорит мне:
зачем они у стены? убери.
точнее, не говорит,
а тараторит.
подвывает при этом
и чуть-чуточку истерит.
откуда ты такая
непримиримая и строгая?
не томи, соседушка,
расскажи.
три года велики стояли,
никого не трогали
в нашей коридорной
типовой глуши.
влюблённая ведь парочка.
колесо к колесу.
да. собирают пыль.
да. цепляются педалями.
им бы катиться
по тропинке через лесополосу
в поле,
где ромашки фестивалили
и седой ковыль серебрился,
будто планктон
в вечерних волнах
далёкого Японского моря.
…в квартире напротив
тихонько запели песенку
про вальс-бостон.
как же хорошо её слышно
здесь, в коридоре.


* * *
я носил свои гробы
раз-два-три-четыре-пять
помогали мне жлобы
поднимать и опускать
помогали мне долбать
мерзлоту мою кайлом
чтобы мог я посчитать
раз-два-три-четыре-пять
в зимнем воздухе шальном


* * *
нам было плохо, а стало слишком.
на нашем небе чернеет тучка.
сорвали пломбу, открыли крышку
и повернули по стрелке ручку.
к чему всё это? седой учётчик
нас поимённо запишет в грóссбух,
в графе последней поставит прочерк,
нажмёт на кнопку, отключит воздух.
нас к центру сдвинут, откроют двери,
по громкой связи прольют фокстроты.
а голубь в луже всё чистит перья —
ему бы наши с тобой заботы.


* * *
два слова: «ладно-ладно» —
бубню на все лады.
но чаще выбираю
звучание с ехидцей.
пусть мухи, слéпни, птицы —
особенно дрозды,
а также псы и волки —
особенно лисицы —
жужжат, щебечут, воют
и жалобно скулят
в полях, где даль чиста,
в лесах осенних, мглистых,
где время развернули
пинком ноги под зад,
где спирт не морщась жрут
студенты-нигилисты.
я тоже нигилист,
брожу то здесь, то там.
жужжу и щебечу,
скулю вполне надсадно.
и знаю, что крадутся
за мною по пятам
лисицы и дрозды.
…гепарды в чёрных пятнах.


* * *
если лгать, то зимой,
после Нового года,
когда снежная пыль
заметает следы.
эта белая взвесь
перемешана с содой
и уже растворилась в
стакане беды.
и стакан тот дрожит
в меховых рукавицах.
и шельмец-морозец,
наш московский Гаврош,
льдом покроет асфальт.
но несёт небылицы
в матюгальник
безумная наглая ложь.
злобно ветер визжит.
и заходится кашлем
чья-то мрачная тень
в бледном свете луны.
снова прервана связь
между нашим и вашим.
и осталось два дня
до среды.
до весны.


* * *
тётя Тамара залезла в погреб.
там у неё осталась картошка,
морковь в песке,
три литровых банки
с маринованными огурцами.
с осени ещё.
погреб глубокий и просторный.
рядом с лестницей
можно присесть на деревянный ящик
и сидеть на нём с закрытыми глазами,
считая взрывы,
скрестив на груди руки,
как перед причастием.
о стену лучше не опираться —
вздрагивает при каждом бабахе.
да к тому же ещё и холодная.
— Тамара! Тамара! —
звучит откуда-то сверху.
думала, Господь Бог зовёт.
ан нет. это кот Мурзик
заговорил по-человечьи.
на чистом русском языке.
просится в погреб.
просится на ручки
к сердобольной хозяйке.