* * *
Остаётся на память
то, что нельзя исправить.
Пойменный луг, где травы лежат ничком.
Яблоко с подбитым бочком
слаще того, что на ветке.
Зовущие следом предки.
Горькая память, легче мне сердце вынуть,
чем это всё покинуть.

А с другой стороны,
живым мы тут не нужны.
Мёртвое нужно, мёртвый теперь герой.
Живое уйдёт со мной.
Горькая память, иди по моим следам.
Никому тебя не отдам.


* * *
Как мы пронеслись над бедами
и свой не отдали дом,
не спрашивай, не выведывай,
не скажет никто о том.

Молчания злые пленники,
а больше сказать нельзя.
Изменники, современники,
печали моей друзья.

Нас век ещё прошлый вышколил,
изрядно намял бока.
Живём, но зачем мы выжили,
неясно ещё пока.

Быть может, затем, что памяти
не должно ходить в строю.
И я вне беды и паперти
однажды ещё спою.


* * *
___________К. А.
Что представляет собой человек
unius libri.
Сердце в полтела короткий свой век
носит колибри.

Катит душа эта птичья сполна
тёмные воды.
И ничего не имеет она,
кроме свободы.

Нам же в сравнении выдал Сизиф
жалкие крохи.
Только в поднятии тяжестей сих
мы неумёхи.

Предпочитаем свободе морей
зелени ветки —
прочность родства и надёжность цепей,
золото клетки.

Что пожелать я могу на краю
сонного царства —
только победы в неравном бою,
только бунтарства.

Только свободы от этой тоски
и от приличий.
Жить, подчиняясь не нормам людским —
правилам птичьим.


* * *
__________М. З.
Но полслова выдохнешь и вдохнёшь
на бегу не дым, а глоток эфира.
И приколешь поэзию, словно брошь,
к этой ленте проигранного турнира,
не пытаясь выяснить, кто хорош
из оставшихся здесь на обломках мира.

Как творец безвременного родства,
на любой конференции и попойке
подбирай эти выпавшие слова,
добавляй по капле к своей настойке,
применяй, как забрезжит вдали едва
перспектива слечь на больничной койке.

Повторяй молитвенным бубнежом
посреди вгоняющих в страх картинок:
есть не только Гоморра или Содом,
есть ещё и бабочка, и ботинок.
И поэзия будет нам рубежом,
а не вещью, с которой идут на рынок.


Перекличка
•
Почернели каменные своды.
Выросли на хлебе и крови
дети отреченья от свободы,
дети воспеванья нелюбви.
Горькую обновушку
примет райский сад.
Любит, любит кровушку,
как сто лет назад.
•
Как мы отчаянно и смело
быт выдували из стекла.
Какая буря в нём кипела,
какая жажда нас влекла.
Кто здесь оглядывался странно
и кто махнул и был таков —
я вас любила постоянно
и буду впредь, без дураков.
•
Ни празднословного гулянья,
ни неприкаянных острот —
и на обломках мирозданья
опять безмолвствует народ.
И можно не давить на жалость
и всех пустить на чёрный дым,
когда б мы не перекликались
во мраке именем твоим.


* * *
Стада безвольные пасти,
по-волчьи разевая пасти.
Куда бы голову снести,
но кто-то приготовил снасти.

Ловись, доверчивый дружок.
И манит, манит запах крови.
Отдай должок, отдай должок,
отдай сыновий или вдовий.

Смесь ужаса и похвальбы —
и маска вся перекосилась.
Другой судьбы, другой судьбы
просила, плакала, бесилась.

Кто целый мир зажать в горсти
желает впредь до дня Господня.
А я хочу тебя спасти
сегодня.


* * *
Сейчас молчанием спасётся,
но не в веках.
И ничего не остаётся
в черновиках.

И молча мы проходим мимо
чужой беды.
И, как слова, неуловимы
мои следы.

Я на друзей живую стену
не посмотрю.
Носи в себе свою измену,
оставь мою.

Живу, и ты живи, приятель.
Прожил как мог.
А кто из нас был сам предатель,
рассудит бог.