* * *

Вчерашняя девчонка, дева-мать,
вся слухом стань для своего ребёнка
желанного, взыгравшего во чреве,
по праву первородства — он твой царь.

Бессонной ночью прикоснись губами
к его горячечному лбу в болезни,
и с точностью до одного деленья
определяй высокий градус жара,

и раковиной слуха отражай
его дыханье гулкое, грудное,
но переплетённое с твоим —
оно клокочет и шумит, как море.

Ты чувствуешь предвечное родство,
сиюминутное блаженство боли,
таинственное — трижды — вопрошанье
и забытьё невольное себя.

И что бы ни возвещено потом —
смириться под Господнею рукою,
полночная звезда ещё над полем
сквозь тучи всматривается в окно,
провиденье же, что терзало сердце,
как стрелами, пылающею лавой —
бледнеет, отдаляется с небывшим
и призрачным, привидевшимся будто…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…младенец спал, температура спала,
и свет был отделён от тьмы,
и было утро.


* * *

М. Ц.

И судить, и рядить, и злословить…
Обречённее участи нет.
Сквозь серебряный звон колоколен
пробивается бережный свет.

Пусть поносят, бранят, проклинают
жизнь, которая раны и рвы, —
дух худой никогда не познает,
сколько сердце вмещает любви.

Как её полноводные реки
разворачивают берега,
её хватит на вечные веки
и своим, и чужим, и врагам.

Им, судачащим в веке убогом,
недалёком, загруженном в сеть,
не познавшем ни муки, ни Бога —
нечем душу распять и согреть.

А глаза, что доверчивы миру,
так распахнуты долам и дням
с их пожарами, горечью, дымом —
в небесах, в бирюзе, в янтарях.


* * *

Шагнёшь однажды в раскачивающийся трамвай,
к стеклу прильнёшь, как в детстве к калейдоскопу, —
очнуться, вспомнить — разглядывай, узнавай —
вот радость — и с нею счастливый билетик, пропуск.

Ведь только она существует — другого нет,
и всё не больше, чем забытьё, а на самом деле —
та улочка на окраине, лужицы, мягкий свет
одуванчиков-фонарей, парящих над нами, белых.

Неспешно по-прежнему там складывается сюжет,
излюбленный, нескончаемый — не из кино, из жизни,
улыбка твоя оставляет солнечный след —
лучи её на лицах дальних и ближних…


* * *

Повод успокоиться навсегда,
оставляя суетность городам,
и взглянуть на реку — бежит вода
по иным маршрутам, к иным местам.

Человек другому — обман, мираж,
пусть знакомый давний — в век распродаж
он включает хитрость, как дома свет,
самого его-то и вправду нет.

Что ему достанется от меня:
вечная загруженность, западня,
вязкая усталость — тяни-тяни —
или просто жалость, раз нет любви,

сквозняки, бессонницы без затей,
прочие напасти из всех щелей…
Совершён обмен — и пока-пока,
пусть бежит вода, пусть течёт река.


* * *

Лечили её в детстве
народными средствами —
в отвар травяной, муравьиный
погружали, просили выпрямить спину.
Муравьи жалили, окружая, —
травы затуманивали, отражая
беспощадность этого действа.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Жизнь — крутой кипяток.
Он не Бог. Дни суровы.
Потому понимал и жалел —
не то слово,
гладил по голове,
трогал раннюю седину —
майский снег в её волосах
таял у него на руках,
становился живой водой.
Принимал как свою вину —
ту, которую не исправить,
забирал боль с собой,
молчал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Припадая губами,
пил печаль,
снег продолжал таять.