Поиск тревогой

Александр Уланов. не (бе)речь
М.: POETICA, 2023

Структурная и тематическая основа книги Александра Уланова заложена уже в её названии. В нём, несмотря на внешнюю простоту жеста, можно выделить как минимум четыре направления или темы: само по себе отрицание; двусмысленность выбора; бережность и собственно речь; пятый элемент, складывающийся в зиянии между частицей и взятым в скобки, следует, наверное, в зиянии и оставить.
Эти четыре темы, заявленные не только непосредственно словами, но и самой внутренней работой языка, его грамматики, парадигматики и знаковости, пронизывают и прошивают весь сборник, занятый, по сути, скрупулёзным выяснением отношений между отрицанием и принятием, выбором и отказом, бережностью и разрушением, речью и пустотой — отношений, осознанных в их парадоксальности и внешней непримиримости. Поэтическое мышление автора в поиске переходной точки или стыка враждующих элементов и начал совмещает в себе философское осмысление мира через первичные, базовые понятия и оперирование самыми хрупкими, утекающими меж пальцев, ускользающими из рук и при этом чётко осязаемыми предметами («трещина чужого в близком», «от бумаги к глине от повторения к различию», «необходимость терять выходом к внутреннему морю», «любишь логику и падение света», «в сложности пыли проявляется карта пути навстречу»). Это совмещение в данном случае нельзя назвать лишь данью уже привычному в поэзии соположению понятийного и предметного дискурсов, скорее, само это соположение встраивается в главную для автора проблему, мучащую его, как зубная боль («боль перелётных слов»), а именно проблему существования человека и его языка, построенного по логическим правилам синтаксиса и парадигматическим правилам исключённого третьего, в мире контингентности, хаотичности, разорванности, противоречивости и этической неоднозначности. Последнее наиболее определённо выражено в текстах, тяготеющих к философскому эссе, развивающих особого рода парадоксальную диалектику и формирующих как бы мыслительную основу сборника: «Предметы и люди порой движутся к необратимой определённости, там и умирают, застыв. Но едва ли жива и обратимая неопределённость… Сильно ли она отличается от обратимой определённости? Если неопределённость живёт, она необратима, развиваясь во множество вариантов, из которых уже не вернуться». «Жизнь» и «живое» для Уланова неотделимы от тревоги, неуверенности и беспокойства: «…непоколебимо уверенный уже не жив. Успокоенное остановится». В одном из таких эссе Уланов так формулирует свою этическую и творческую задачу: «Не искать тревогу, но не уклоняться. Искать тревогой».
«Поиск тревогой» и создаёт тот особый тип языка, которым написана подавляющая часть сборника. Речь сознательно, обдуманно и последовательно вводится автором в разреженное, квантовое состояние, наглядно реализующее двусмысленность выбора между статикой и динамикой и создающее пространство речевой жизни, где узлы концов и начал сплетены, но не затянуты и, с другой стороны, не распущены целиком; где логика и стремление к гармонизации и осмысленности остаются почти что ни с чем, однако сознание чувствует себя на пусть и тревожной и обезнадёживающей, но свободной территории, что «никуда не ведёт и ничего не доказывает». Предметный мир в своей хрупкости и осязаемости становится здесь прямым аналогом мира речи (или наоборот), которую автор словно бы держит в руках, не удерживает, роняет (бросает), деформирует, перекраивает, склеивает в местах разлома.

Как и в отношении к миру вещей, деконструкцию речи (отрицаемой в самом названии) или, быть может, непротивление её саморазрушению автор соединяет с хотя и отмеренной (в силу постоянного соседства с трагической иронией), но неизменно присутствующей любовью-бережностью по отношению к её малейшим проявлениям (и здесь граница между вещью названной и существующей стирается окончательно: «яблоком говоришь», «ирисом напиши»): «Спи, тревога моя, поворачиваясь, вздрагивая ладонями и ступнями», «ладонями и губами относя сон не обещая», «бросая свою ночь падающую держу», «внутренним объятьем навстречу внешнему строя из крика», «что знает взгляд и тепло и забыть крепкой щиколоткой тонким запястьем разламывая находя».
Это соединение, основанное на вызове («заполнить пространство вызовом настаивая») и динамике тревоги, позволяет, в конце концов, создать пространство освобождённой жизни, жизни слов и вещей, свободных от целей и причин, начал и концов, смысла и желания, оставляя место для голода радости, насыщающей себя в самовитой хрупкости непредсказуемых и бесконечно необратимых сущностей, «собираясь свободой вокруг прикосновения не держащего движущего». В таком пространстве тень дерева может «уйти от дерева, стать белой и обнимать лестницу», двери «собраться туда, где можно побыть существительным — а можно и столом», а рыба «подаваясь навстречу себе бежит лёжа по воздуху бьётся нашедшая воду радость переламывает лицо проваливается в дыхание выходя улыбкой здесь и не здесь становясь летом», и все, равным образом слова и вещи, «удивлены собой».

В этом удивлении как общем начале нерасчленённой и неделимой поэзии-философии и заложено, пожалуй, отношение к миру, являющееся конечной целью скитающейся вокруг собственного разлома речи, её центробежной силой, её пустотной — и потому «невыносимо лёгкой» — начальной и конечной точкой, её блуждающим и предельно конкретным, осязаемым и, как источник, утекающим и живительным — неуловимым стержнем. На его поиск и выходит говорящий, и поиск этот может иметь хотя бы какой-то успех, только если он, как орудием, совершается тревогой.