Фёдор Терентьев: вымысел, ставший стихами
Пироскаф
Несколько лет назад в интернете появился паблик неподцензурного поэта позднесоветской эпохи Фёдора Терентьева. Вёл его публикатор, пожелавший оставаться неизвестным. Судя по информации сообщества, на сегодняшний день остался только один человек, который знал поэта при жизни, — подруга Терентьева со студенческих времён Майя Виноградова. У неё сохранился архив, который был передан публикатору. Благодаря Виноградовой удалось не только сохранить стихи Терентьева, но и воссоздать его биографию. Поэт родился в 1944 году в Новгороде-Северском, после смерти отца в 1950 году семья переехала в Чернигов, где Терентьев окончил школу и промышленный техникум, получив профессию токаря. В 1963 году поступил на филологический факультет Киевского пединститута, но вскоре был отчислен. В 1970-х жил в Москве и Ленинграде, вёл закрытый образ жизни, в литературных кругах не общался. Погиб 6 декабря 1983 года в одиночном походе в горах Копетдага.

Загадочный поэт обретал популярность. Этому способствовали не только стихи, в которых Терентьев нетривиально отразил эпоху, но и шлейф тайны, тянувшийся за этой историей: публикатор дозированно выкладывал тексты Терентьева, чередуя их с дневниковыми записями и редкими сохранившимися фотографиями и документами. На 2023 год в социальной сети «ВКонтакте» у сообщества было двенадцать тысяч подписчиков. О Терентьеве заговорили в поэтических кругах, его стихи публиковались в периодике, выходили статьи, в которых Терентьев сравнивался с другими неподцензурными поэтами — Леонидом Губановым, Сергеем Чудаковым, Леонидом Аронзоном. Тексты Терентьева расходились по интернету многочисленными репостами, стараниями энтузиастов вышла книга стихов, появилась статья о поэте в Википедии, студенты и аспиранты писали работы по его творчеству, проходили чтения и музыкальные вечера его памяти. Казалось бы, о забытом поэте вспомнили: соцсетях появлялись свидетельства людей, знавших Фёдора Терентьева лично, общавшихся с ним в Москве и Ленинграде и даже участвовавших в его судьбе. На поэтических семинарах коллеги называли Терентьева среди своих любимых авторов, хотя мнения о том, существовал ли поэт на самом деле, разделились. Аргументы против существования Фёдора Терентьева очевидны: поэта такого масштаба достать из ниоткуда практически невозможно; нет ни одного упоминания о поэте у исследователей той эпохи; человек, который ведёт страницу Терентьева в соцсетях, не называет себя, что само по себе странно — если ты обнаружил архив выдающегося автора, нет объяснений держать себя инкогнито. При этом многим хотелось верить в существование загадочного поэта, стихи которого приправлены лёгким флёром опьянения, одиночеством, тоской, туманом и экзистенциальными поисками, жизнь которого прошла в неизвестности и закончилась ранней трагической смертью. Терентьева читали, о нём спорили, ждали публикации новых стихов из архива. Однако в середине декабря в сообществе появилась запись: «Фёдор Терентьев вымышлен. Стихотворений больше не будет. Всем спасибо».
Мы связались с человеком, ведущим паблик Терентьева, и предложили встретиться. Собеседник согласился, но пожелал остаться анонимным — с условием до поры не раскрывать его настоящего имени. В один из предновогодних дней встретились в кафе на Новокузнецкой и поговорили о проекте «Фёдор Терентьев».

Александр Переверзин

  • Фёдор Терентьев — это один человек или несколько?
    Это один человек.
  • Связан ли Терентьев с Владимиром Строчковым, на следующий день после смерти которого было объявлено о закрытии проекта, или с какими-то другими известными поэтами? Я слышал, что это мог быть Герман Лукомников или кто-то из петербуржцев, в частности давно замолчавший Всеволод Зельченко.
    Нет, все тексты Терентьева написаны мной.
  • Расскажите о себе. Сколько вам лет? Где вы родились? Кто вы по образованию?
    Мне 31 год. Родом из тех же мест, что и Веня Д’ркин. По образованию историк.
  • Как родилась идея мистификации?
    Можно сказать, случайно. Я гулял в парке и подумал написать поэта. Не только стихотворения, но и биографию, личность, дневники.
  • В чём была ваша мотивация при создании Фёдора Терентьева?
    Изначально я не относился к этой затее серьёзно. Терентьев был создан легко и шутливо. В ином случае, вероятно, ничего бы не вышло. Тогда мне хотелось порадовать друзей, проверить пару догадок и немного отойти в сторону, чтобы понаблюдать. Время от времени я возвращался к гетерониму, но больше внимания уделял собственным стихам. Через несколько месяцев неожиданно для меня Терентьев заговорил или, если угодно, нашёл своё воплощение в письме. С тех пор мне стало интересно, что будет дальше. Как будет писать Терентьев? Пока этот интерес сохранялся, я продолжал.
  • Как долго продолжался проект?
    Семь с половиной лет.
  • Сколько стихотворений написал Фёдор Терентьев?
    На этапе задумки предполагалось тридцать стихотворений. В итоге получилось что-то около двухсот, но, признаться, точных подсчётов я не делал.
  • Разделяется ли для вас проект на какие-то этапы, внутренние и внешние?
    Если говорить о стихах, то такие этапы скорее связаны с местами, в которых я жил. Критерии тут понятны, а пейзаж, так или иначе, сказывается. Пожалуй, отчётливо можно выделить сибирский этап, петербуржский и несколько других. Однако Терентьев — это ещё и паблик, который был выстроен как виртуальная инсталляция о неподцензурном поэте. В начале я по-доброму иронизировал над мифами и некоторыми представлениями о типичном образе «простого советского гения». Сканы черновиков, винные пятна и прочее. Но после того как некоторые люди стали утверждать, что лично знали Терентьева или читали его стихи в девяностые годы, я больше не видел смысла продолжать эту линию. К любым мемуарам с тех пор отношусь с большой осторожностью.
  • Сибирский, петербуржский этапы — это места, где вы жили? Расскажите об этом подробнее.
    Да, так получилось, что Терентьев создавался в разных городах. Но сибирский этап я считаю важнейшим, поскольку прожил там почти четыре года. Это был довольно крупный город, хотя остальную Россию его жители всё равно называли «материком». Иногда доводилось жить на территории нефтяного месторождения. Могу сказать, что географическая обособленность тех мест, их автономность и пейзаж с маленьким человеком в огромном снегу — всё это точно не прошло для Терентьева бесследно.
  • Как вы считаете, в круг каких авторов мог бы входить Терентьев, если бы участвовал в литературной жизни? С кем из поэтов он вёл внутренний диалог?
    Полагаю, что он не стремился бы примкнуть к какому-либо кругу. Хотя это не отменяет возможности общения с другим поэтом — например, с Анатолием Маковским. Что же касается внутреннего диалога, то основного собеседника, если не считать автора гетеронима, у Терентьева никогда не было. Но собственный внутренний диалог во время создания Терентьева я нередко вёл с исследователем неподцензурной поэзии Владимиром Орловым, к трудам которого всегда относился с большим вниманием и уважением. К моему глубокому сожалению, я очень долго откладывал встречу с ним, поэтому диалог так и остался внутренним.
  • Я видел в соцсетях, что Владимир Орлов с интересом относился к Фёдору Терентьеву, допускал существование поэта. А вы говорили про «приветы» в стихах Терентьева, могли бы раскрыть некоторые?
    Не только в стихах. Так, обстоятельства смерти Терентьева являются прямой цитатой из Сергея Чудакова: «Заражение крови, смерть в случайной дыре». Есть и другой пример. В одной из дневниковых записей Терентьев упоминает Ганса Найзидлера, а публикаторы прикрепляют к тексту композицию «Чакона», которую на самом деле сочинил лютнист Владимир Вавилов. Вот такой привет музыкальной мистификации от поэтической.
  • Как вы относились к тому, что в сети появлялись люди, лично знавшие Тереньтева?
    Относился с любопытством и не единожды об этом думал, поскольку вопрос интересный. Это явление можно отнести к аберрации памяти, эффекту Расёмона или, если посмотреть шире, к тому, как формируется историческая память вообще. В университете я читал работы на эту тему, но не думал, что когда-либо столкнусь с явлением вот так.
  • Можете вспомнить какие-то истории, связанные с этим? Я видел в соцсетях комментарии людей, утверждавших, что общались с Терентьевым в семидесятые годы в Ленинграде, помогали ему. Кто-то даже говорил, что знает женщину «из круга Даниила Гранина», с который Терентьев приятельствовал.
    Больше всего меня удивляли случаи, когда разные люди утверждали, что «недавно нашли его самиздатовский сборник на антресолях».
  • Для Фернандо Пессоа, который создал множество гетеронимов, вымышленные поэты существовали на границе с реальностью и литературой. Вы чувствовали, что маска Терентьева к вам прирастает?
    Между мной и Терентьевым никогда не стоял знак равно. Да, имелись периоды максимального пересечения, но в основном это был равный диалог. В последние годы всё перешло в прямой конфликт — кто кого замолчит, скажем так.
  • Об одном из самых известных своих гетеронимов, Рикарду Рейше, Пессоа говорил, что тот владеет языком лучше, чем он сам. Чувствовали ли вы что-то подобное по отношению к Терентьеву?
    Пока я писал стихи параллельно Терентьеву, такого ощущения у меня не возникало. Скорее я ощущал некие рамки, за которые он не может выйти. С другой стороны, мне нередко казалось, что Терентьев добрее и вообще лучше меня как человек. В этом смысле он научил меня многому.
  • Откуда взялась фотография из паблика Терентьева? Это постановочное фото?
    Нет, фотография не постановочная. Взялась из интернета, где она всё ещё находится в свободном доступе.
  • Когда вы закрыли проект «Фёдор Терентьев», что вы почувствовали? Освобождение или, наоборот, вам стало печально, что проект завершён?
    Не знаю, как ответить, но печально не было.
  • Есть ли у вас в планах завершить талантливую мистификацию каким-то творческим жестом, например книгой «Стихи Фёдора Терентьева», в которой будет собрано всё, что написано вашим гетеронимом?
    История уже завершена, и сейчас таких планов нет. Появится ли книга в будущем, сказать трудно.
* * *

Я пишу на вырванных страницах,
суматошным воздухом дышу.
Я живу в гробницах и в больницах,
негашёной извести прошу,
ради бога. Бабочка взлетает,
тараканы ходят по стене,
и луна бессмертная вплетает
в нервное сплетение ко мне
нить свою белёсую, о боли
говорит — почувствуешь её,
в пышно зарифмованном камзоле
вывернешь карманы, лезвиё
на руке блеснёт и загорится,
как звезда на первом рубеже
или взгляд безумного сновидца
и любовь, которая уже.

1968 (?)


* * *

Эвтерпа, девочка в метро
в сырой печали.
Не слово, стало быть, ребро
всегда в начале.

Ты любишь гениев, но я
уже не гений,
и жизнь закончится моя,
как жизнь растений.

Я сам остаток от ствола
и корневища,
но эта музыка была —
игрушка птичья.

Мне неизвестность не страшна,
как влага перьям.
Я выпью рюмочку до дна,
пойду к деревьям.

Сегодня небо льёт слезу,
и ты в косынке.
Трамваи мёртвые ползут
в осенней дымке.

1969


* * *

Мне не напиться воды,
талой воды из проталин
неба, в котором сады
опалены и оскален
месяц — ещё молодой,
зеленоватый и тощий,
мутной разбавлен водой,
брошен в берёзовой роще.
Может, верёвку связать,
выпить горячие травы.
Может быть, что-то сказать,
чтобы речные суставы
вдруг изогнуться смогли
и ручеёк колотился,
лился по жилам земли,
в синее небо вцепился.
Может, по кромке пройти,
если пунцовой печали
в сердце своём не найти,
как это было в начале.
Стынет любовь, как сова
жёлтыми жалит глазами,
чтобы за эти слова
я расплатился слезами.

1970


* * *

В глухой деревне некому, родной,
читать стихи под тенью винограда,
но эта грусть — что аист надо мной,
что первомай в отсутствие парада, —
бутылка водки, пачка сигарет,
дорога, свет и ангелы вослед.

Хочу, как раньше или никогда,
не видеть смерти, чёрная корова —
в её глазах плескается вода,
под языком ворочается слово.
Мне страшно, друг, мне страшно одному,
что смерть придёт — я глаз не подниму.

Оставь меня у берега реки,
но дай минуту, ангел мой, проститься.
Мои друзья, как птицы, далеки,
я вижу их светящиеся лица.
Они смешны — и вот они грустны.
И я лечу над пропастью весны.

1971


* * *

_______________Майе

Солнце плавится, как смирна,
в голубой посуде дня —
как любовь твоя, настырно
это небо для меня.

Это лето золотое
с человеческим лицом
убивает нас с тобою,
улыбается свинцом.

На остаток — дождь в конверте
и в тетради пару строк —
что-то там… небесной тверди
о любви, что я не смог.

1971


* * *

В глазах Марии золото и мёд —
кто видел это, тот меня поймёт,
а видел это при́нявший на грудь
стакан портвейна или что-нибудь
гораздо крепче. Господи прости,
ведь я не пью с утра до десяти,
но выхожу на чистый разговор,
и всё плывёт — и улица, и двор,
и небо, и архангел по реке
в обычном деревянном челноке.
А я стою на красном берегу
и даже слова молвить не могу.
Но вижу всё — как будто мне легко
увидеть бога, прыгнуть в молоко
холодной смерти, выйти по весне
живой лозой на каменной броне
иль в рюмочной, на стойку обронясь,
закрыть глаза, блестящие, как грязь,
вообразить, покуда снег идёт,
в глазах Марии золото и мёд.
Спокойный ветер в тонких завитках
её волос и слёзы на щеках,
когда печали полон её дом
и в чёрном небе слышен чёрный гром,
как весть о том, что плачет небосвод
и бог стучит ей ножками в живот.

1971


* * *

Небо с овчинку падает на колени
лета — в больничный двор,
в старом саду лиловые пляшут тени,
капает физраствор.
Вкус чернослива, сумерки из оконца
синего рогача,
дачный посёлок в красных потёках солнца
в записях у врача.

Это ли снится мальчику в чёрном кепи
под лебединый крик
в лодке ветров, плывущей по лесостепи
сквозь голубой тростник,
или он видит, как опускает руки
ива под гладь воды,
только вода берёт его на поруки
в тину большой беды.

Не отличая в зелени пресноводной
облака от лица,
жарой души от той же души холодной,
матери от отца,
лебедь кружится снегом в озёрной сини,
не побоясь стрельбы.
Вьётся побегом песня по древесине
тёмной его судьбы.

1972


* * *

И рюмки лафитной не выпил,
ушёл под курантовый бой,
а в небе развёрнут, как вымпел,
салюта цветок голубой.

Мне всё это так надоело.
Зловеще блестит мишура
в глазах человека, чьё тело
наполнено словом ура.

Открытки, кухóнные танцы,
застолья в привычном кругу,
в газетах хвалебные стансы
я видеть уже не могу.

Наутро возня и мытарство,
сухое стекло тишины,
в котором мы все без убранства
и правильно отражены.

1972


* * *

Разной мелочью позвенеть,
закурить и пойти за хлебом,
неожиданно умереть,
напитавшись глубоким небом,
или выйти в кромешной тьме,
в первобытных узорах ада,
но, наверно, таким, как мне,
так и надо.

Нет трагизма в моих словах —
это просто слова в конверте,
хоть на фоне играет Бах,
как играют за час до смерти.
Что я видел и что хотел,
как любил и чего боялся?
Воробей надо мной летел,
я смеялся.

Может быть, вот такой фрагмент —
это всё, что оставят свыше.
Речка волнами изолент
завернёт меня и запишет
в указатель отживших душ,
и я буду лежать в глубинах
в серебре, как ахейский муж,
и в рубинах.

1972


* * *

Синий вечер с кавказских гор
лёг, как камушек в пиджаке,
в занесённый снегами двор,
как инжир у меня в руке.

На высокой стоит скале
тишина на прозрачном льду,
но клокочет вода в земле,
и грохочет земля в бреду.

Это ходит вечерний снег,
по вершинам хребта плывёт,
улыбается человек,
что под этим хребтом живёт.

Наливает в баранью кость,
говорит сквозь табачный дым:
— Виноградного неба, гость?
И я пью и рыдаю с ним.

1974


* * *

Холодные ночи в июле
похожи на первый глоток
казённого киндзмараули
и на похоронный платок.

Расправь, как туман над равниной,
прозрачную ткань на руке,
и брызнут венозной рябиной
слова на родном языке.

Потом их размоет, и чистой
останется русская ткань,
и я по аллее тенистой
пойду в несусветную рань.

Но это обычное дело,
как влажное небо в саду
и речки зелёное тело,
в которое я упаду.

Когда пожелтевшее судно,
холодным железом скрипя,
исчезнет, мне будет не трудно
и даже не жалко себя.

1974


* * *

Он первый снег, он мёртвое сословье,
немой пастух, что ходит по холмам
другой земли, считая поголовье,
отдав глаза клубящимся дымам
над тёмной деревушкой, где крупою
просеян свет сквозь окон зеленцу,

и гонит он отару к водопою,
когда подносит зеркало к лицу
его любовь и, причитая, воет,
но зеркало останется сухим,
ни первый снег её не беспокоит,
ни чувство, что скрывается под ним.

1974


* * *

ни до ни после не буду издан
подписан кем-то себе в укор
ко мне стучится небесный пристав
с лицом обёрнутым в коленкор
и произносит на что Терентьев
тебе форзацы и корешки
подумай лучше о нашей ренте
за эти сумерки и стишки
в которых ты до утра качаясь
бормочешь азбуку как псалом
и пристав ангелом величаясь
тебя поддерживает крылом

я расплатился за прошлый месяц
товарищ пристав позволь глоток
мне снится холод подвальных лестниц
и горла свёрнутый водосток
я слышу ночью гремит посуда
в пустом серванте дрожит сервиз
и на пороге стоит Иуда
шумит за окнами кипарис
ты через месяц вернёшься снова
небесный пристав дурная весть
я расплатился позволь мне слово
позволь мне облако произнесть

1975


* * *

перламутровый шарик
у меня в голове
мне совсем не мешает
ночевать на траве
засыпаю спокойно
как ребёнок и сплю
но мне снится покойник
а я смерть не люблю
я люблю снег лиловый
на вершинах у гор
или запах еловый
и столовый кагор
а ты тянешь мне руку
подаёшь лезвие
как хорошему другу
я прощаю сие
мне не нужно на небо
нужно мне в гастроном
за буханкою хлеба
и дешёвым вином
чтобы жить и питаться
подстрекая судьбу
и во сне улыбаться
и смеяться в гробу

1976


* * *

как будто иголка и нитка
и ветка в окне и листва
поэзия форма убытка
высокая степень родства
привычного неба за рамой
с другим что заложено в нас
осенних полей панорамой
в изгибе сырых теплотрасс
не в денежном эквиваленте
убыток приходит извне
гвоздиками в ассортименте
печали на белом окне
ни слова не скажешь ни слова
не выронишь в этот момент
по горло в молчание снова
ты залит как будто в цемент
лишь тёмная горечь напитка
бросает на ткань кружева
как будто иголка и нитка
и ветка в окне и листва

1976


* * *

За то, что я временно здесь,
за грифель, за говор нездешний
мне подали чёрную смесь
похмелья — я пил под черешней,
а после, как рыба, глотал
клубящийся дым стихотворный
и молча глаза заплетал
в акации сумрак узорный.

Теперь я рыдаю в платок
о царстве, в закат погребальный.
Коснёшься небес — кипяток,
а нет — так поток аортальный.
Мне страшно глаза закрывать —
всё кружится, всё полыхает,
густая трава как кровать,
и девушка благоухает.

Но я по асфальту иду,
шатаясь, как в ад переброшен, —
к обиде моей и стыду,
воротит от вида горошин,
раздавленных ягод, голов
воловьих в глазах у прохожих;
а хочется — озеро слов,
на синее небо похожих.

1977


* * *

Сухая равнина, бахча,
над листьями спелые дыни
сияющих звёзд, хохоча,
глазами в распахнутой сини
вращает слепой тетраморф
и вторит у гроба Господня,
что ад — это тлеющий торф,
но он не дотлеет сегодня.

Клубится сиреневый дым
над полем, кабина газона
металлом блестит голубым,
и носится запах озона
на крыльях степного орла,
в корове, питающей млеком,
в глазах синеокого льва
и в облаке над человеком.

Умру и открою словарь,
чтоб выучить каждое слово,
и будет прочитан январь
как олово или полова,
мякина, остатки стеблей,
пустые колосья для тризны,
которые ветер с полей
наносит на изморозь жизни.

1978


* * *

Десять тысяч словес о деревьях,
о корнях, об ордынской коре,
о поднёбной степи, о кочевьях
желтопалой листвы в ноябре,
что срывается с веток, как тумен
перед боем, настичь норовя,
и выходит с метлою игумен
к темучинам из монастыря.
Это осень, Орда Золотая,
горизонт обступившая гнусь;
и свернулась в котле курултая
византийской лисицею Русь:
будет мясо чумное и брага
вместо рек, а за ними исход,
но до этого будет отвага —
и чернец не откроет ворот.
Он метёт и бормочет: «Ни пяди,
разворачивай тьму и коней,
мне не страшно остаться в осаде,
иногда я молился о ней
и по-гречески думал о смерти —
всё равно не сносить головы,
потому что деревья, как черти,
поднимают татар из листвы».

1979


* * *

Я потерял табак,
я развернул платок,
что-то со мной не так —
слышу какой-то ток
в пальцах (какой-то знак
чувствую) или звук
дробный, как будто рак
пятится или жук,
тысяченог, и мрак
чудится, отражён
в зеркале, но не так
(вытянут, искажён),
вот и стою с ножом,
не узнаю´ своих
черт, как в лице чужом,
вижу чужое в них —
не говорит стекло
правды, и нет стекла,
что-то меня влекло,
может быть, смерть влекла,
то есть какой-то ток,
странный какой-то знак,
я потерял платок,
что-то со мной не так.

1980


* * *

Я хотел бы объятья
Описать, виноград
Тёмно-синего платья
Петербург, Ленинград
Называй как угодно
Я поставлен на фон
В темноте безысходно
Только тусклый плафон
Полнолуния сверху
Надо мной, для меня
Что луна на поверку?
Преломленье огня
Вот и я преломленье
В воспалённом мозгу
Бродит стихотворенье
Ты кружишься в снегу
Дальше будет курсивом
Это просто эскиз
В синем платье красивом
Едешь в Молотов из
Сновидения, в коем
Я разбавлен судьбой
С темнотой и покоем
Чтоб уехать с тобой

1980


* * *

Поезд следует на юг
О, кусочек сала
Жирный месяц, жёлтый круг
На столе вокзала

Отблеск рыбно-голубой
Заверну в газету
Быть питаемым тобой
Надлежит поэту

Что луна, что скорлупа
Кто молился солью
Смерть к десерту, а судьба
Это блюдо с кровью

Тамбур или ресторан
Лавка на перроне
В темноте разлит туман
И темно в вагоне

Лихорадка, ложка, ртуть
Так колотит сумрак
Тщетно ищет третий путь
Человек без сумок

1981


* * *

По ночам в деревянной пристройке
У буржуйки, где варен картофель
Возлежал я на панцирной койке
Наблюдая твой греческий профиль
За окном я кружил мотыльками
На бумаге крошился графитом
Был пылинками, был завитками
Папиросных дымов, а пиитом
Быть не мог, почему ты колдунья
Почему ты приходишь с туманом
Поднимать эту ткань новолунья
Над дрожащим от ветра лиманом
Я акации сумрак привольный
Ты довольный блюститель закона
Сохранения тьмы алкогольной
Блеск уже распитого флакона
Ты подходишь как образ финала
Никакому не быть продолженью
По сонливой реке люминала
Я полжизни плыву к пробужденью

1982

Еще в номере