* * *
Я пишу на вырванных страницах,
суматошным воздухом дышу.
Я живу в гробницах и в больницах,
негашёной извести прошу,
ради бога. Бабочка взлетает,
тараканы ходят по стене,
и луна бессмертная вплетает
в нервное сплетение ко мне
нить свою белёсую, о боли
говорит — почувствуешь её,
в пышно зарифмованном камзоле
вывернешь карманы, лезвиё
на руке блеснёт и загорится,
как звезда на первом рубеже
или взгляд безумного сновидца
и любовь, которая уже.
1968 (?)
* * *
Эвтерпа, девочка в метро
в сырой печали.
Не слово, стало быть, ребро
всегда в начале.
Ты любишь гениев, но я
уже не гений,
и жизнь закончится моя,
как жизнь растений.
Я сам остаток от ствола
и корневища,
но эта музыка была —
игрушка птичья.
Мне неизвестность не страшна,
как влага перьям.
Я выпью рюмочку до дна,
пойду к деревьям.
Сегодня небо льёт слезу,
и ты в косынке.
Трамваи мёртвые ползут
в осенней дымке.
1969
* * *
Мне не напиться воды,
талой воды из проталин
неба, в котором сады
опалены и оскален
месяц — ещё молодой,
зеленоватый и тощий,
мутной разбавлен водой,
брошен в берёзовой роще.
Может, верёвку связать,
выпить горячие травы.
Может быть, что-то сказать,
чтобы речные суставы
вдруг изогнуться смогли
и ручеёк колотился,
лился по жилам земли,
в синее небо вцепился.
Может, по кромке пройти,
если пунцовой печали
в сердце своём не найти,
как это было в начале.
Стынет любовь, как сова
жёлтыми жалит глазами,
чтобы за эти слова
я расплатился слезами.
1970
* * *
В глухой деревне некому, родной,
читать стихи под тенью винограда,
но эта грусть — что аист надо мной,
что первомай в отсутствие парада, —
бутылка водки, пачка сигарет,
дорога, свет и ангелы вослед.
Хочу, как раньше или никогда,
не видеть смерти, чёрная корова —
в её глазах плескается вода,
под языком ворочается слово.
Мне страшно, друг, мне страшно одному,
что смерть придёт — я глаз не подниму.
Оставь меня у берега реки,
но дай минуту, ангел мой, проститься.
Мои друзья, как птицы, далеки,
я вижу их светящиеся лица.
Они смешны — и вот они грустны.
И я лечу над пропастью весны.
1971
* * *
_______________Майе
Солнце плавится, как смирна,
в голубой посуде дня —
как любовь твоя, настырно
это небо для меня.
Это лето золотое
с человеческим лицом
убивает нас с тобою,
улыбается свинцом.
На остаток — дождь в конверте
и в тетради пару строк —
что-то там… небесной тверди
о любви, что я не смог.
1971
* * *
В глазах Марии золото и мёд —
кто видел это, тот меня поймёт,
а видел это при́нявший на грудь
стакан портвейна или что-нибудь
гораздо крепче. Господи прости,
ведь я не пью с утра до десяти,
но выхожу на чистый разговор,
и всё плывёт — и улица, и двор,
и небо, и архангел по реке
в обычном деревянном челноке.
А я стою на красном берегу
и даже слова молвить не могу.
Но вижу всё — как будто мне легко
увидеть бога, прыгнуть в молоко
холодной смерти, выйти по весне
живой лозой на каменной броне
иль в рюмочной, на стойку обронясь,
закрыть глаза, блестящие, как грязь,
вообразить, покуда снег идёт,
в глазах Марии золото и мёд.
Спокойный ветер в тонких завитках
её волос и слёзы на щеках,
когда печали полон её дом
и в чёрном небе слышен чёрный гром,
как весть о том, что плачет небосвод
и бог стучит ей ножками в живот.
1971
* * *
Небо с овчинку падает на колени
лета — в больничный двор,
в старом саду лиловые пляшут тени,
капает физраствор.
Вкус чернослива, сумерки из оконца
синего рогача,
дачный посёлок в красных потёках солнца
в записях у врача.
Это ли снится мальчику в чёрном кепи
под лебединый крик
в лодке ветров, плывущей по лесостепи
сквозь голубой тростник,
или он видит, как опускает руки
ива под гладь воды,
только вода берёт его на поруки
в тину большой беды.
Не отличая в зелени пресноводной
облака от лица,
жарой души от той же души холодной,
матери от отца,
лебедь кружится снегом в озёрной сини,
не побоясь стрельбы.
Вьётся побегом песня по древесине
тёмной его судьбы.
1972
* * *
И рюмки лафитной не выпил,
ушёл под курантовый бой,
а в небе развёрнут, как вымпел,
салюта цветок голубой.
Мне всё это так надоело.
Зловеще блестит мишура
в глазах человека, чьё тело
наполнено словом ура.
Открытки, кухóнные танцы,
застолья в привычном кругу,
в газетах хвалебные стансы
я видеть уже не могу.
Наутро возня и мытарство,
сухое стекло тишины,
в котором мы все без убранства
и правильно отражены.
1972
* * *
Разной мелочью позвенеть,
закурить и пойти за хлебом,
неожиданно умереть,
напитавшись глубоким небом,
или выйти в кромешной тьме,
в первобытных узорах ада,
но, наверно, таким, как мне,
так и надо.
Нет трагизма в моих словах —
это просто слова в конверте,
хоть на фоне играет Бах,
как играют за час до смерти.
Что я видел и что хотел,
как любил и чего боялся?
Воробей надо мной летел,
я смеялся.
Может быть, вот такой фрагмент —
это всё, что оставят свыше.
Речка волнами изолент
завернёт меня и запишет
в указатель отживших душ,
и я буду лежать в глубинах
в серебре, как ахейский муж,
и в рубинах.
1972
* * *
Синий вечер с кавказских гор
лёг, как камушек в пиджаке,
в занесённый снегами двор,
как инжир у меня в руке.
На высокой стоит скале
тишина на прозрачном льду,
но клокочет вода в земле,
и грохочет земля в бреду.
Это ходит вечерний снег,
по вершинам хребта плывёт,
улыбается человек,
что под этим хребтом живёт.
Наливает в баранью кость,
говорит сквозь табачный дым:
— Виноградного неба, гость?
И я пью и рыдаю с ним.
1974
* * *
Холодные ночи в июле
похожи на первый глоток
казённого киндзмараули
и на похоронный платок.
Расправь, как туман над равниной,
прозрачную ткань на руке,
и брызнут венозной рябиной
слова на родном языке.
Потом их размоет, и чистой
останется русская ткань,
и я по аллее тенистой
пойду в несусветную рань.
Но это обычное дело,
как влажное небо в саду
и речки зелёное тело,
в которое я упаду.
Когда пожелтевшее судно,
холодным железом скрипя,
исчезнет, мне будет не трудно
и даже не жалко себя.
1974
* * *
Он первый снег, он мёртвое сословье,
немой пастух, что ходит по холмам
другой земли, считая поголовье,
отдав глаза клубящимся дымам
над тёмной деревушкой, где крупою
просеян свет сквозь окон зеленцу,
и гонит он отару к водопою,
когда подносит зеркало к лицу
его любовь и, причитая, воет,
но зеркало останется сухим,
ни первый снег её не беспокоит,
ни чувство, что скрывается под ним.
1974
* * *
ни до ни после не буду издан
подписан кем-то себе в укор
ко мне стучится небесный пристав
с лицом обёрнутым в коленкор
и произносит на что Терентьев
тебе форзацы и корешки
подумай лучше о нашей ренте
за эти сумерки и стишки
в которых ты до утра качаясь
бормочешь азбуку как псалом
и пристав ангелом величаясь
тебя поддерживает крылом
я расплатился за прошлый месяц
товарищ пристав позволь глоток
мне снится холод подвальных лестниц
и горла свёрнутый водосток
я слышу ночью гремит посуда
в пустом серванте дрожит сервиз
и на пороге стоит Иуда
шумит за окнами кипарис
ты через месяц вернёшься снова
небесный пристав дурная весть
я расплатился позволь мне слово
позволь мне облако произнесть
1975
* * *
перламутровый шарик
у меня в голове
мне совсем не мешает
ночевать на траве
засыпаю спокойно
как ребёнок и сплю
но мне снится покойник
а я смерть не люблю
я люблю снег лиловый
на вершинах у гор
или запах еловый
и столовый кагор
а ты тянешь мне руку
подаёшь лезвие
как хорошему другу
я прощаю сие
мне не нужно на небо
нужно мне в гастроном
за буханкою хлеба
и дешёвым вином
чтобы жить и питаться
подстрекая судьбу
и во сне улыбаться
и смеяться в гробу
1976
* * *
как будто иголка и нитка
и ветка в окне и листва
поэзия форма убытка
высокая степень родства
привычного неба за рамой
с другим что заложено в нас
осенних полей панорамой
в изгибе сырых теплотрасс
не в денежном эквиваленте
убыток приходит извне
гвоздиками в ассортименте
печали на белом окне
ни слова не скажешь ни слова
не выронишь в этот момент
по горло в молчание снова
ты залит как будто в цемент
лишь тёмная горечь напитка
бросает на ткань кружева
как будто иголка и нитка
и ветка в окне и листва
1976
* * *
За то, что я временно здесь,
за грифель, за говор нездешний
мне подали чёрную смесь
похмелья — я пил под черешней,
а после, как рыба, глотал
клубящийся дым стихотворный
и молча глаза заплетал
в акации сумрак узорный.
Теперь я рыдаю в платок
о царстве, в закат погребальный.
Коснёшься небес — кипяток,
а нет — так поток аортальный.
Мне страшно глаза закрывать —
всё кружится, всё полыхает,
густая трава как кровать,
и девушка благоухает.
Но я по асфальту иду,
шатаясь, как в ад переброшен, —
к обиде моей и стыду,
воротит от вида горошин,
раздавленных ягод, голов
воловьих в глазах у прохожих;
а хочется — озеро слов,
на синее небо похожих.
1977
* * *
Сухая равнина, бахча,
над листьями спелые дыни
сияющих звёзд, хохоча,
глазами в распахнутой сини
вращает слепой тетраморф
и вторит у гроба Господня,
что ад — это тлеющий торф,
но он не дотлеет сегодня.
Клубится сиреневый дым
над полем, кабина газона
металлом блестит голубым,
и носится запах озона
на крыльях степного орла,
в корове, питающей млеком,
в глазах синеокого льва
и в облаке над человеком.
Умру и открою словарь,
чтоб выучить каждое слово,
и будет прочитан январь
как олово или полова,
мякина, остатки стеблей,
пустые колосья для тризны,
которые ветер с полей
наносит на изморозь жизни.
1978
* * *
Десять тысяч словес о деревьях,
о корнях, об ордынской коре,
о поднёбной степи, о кочевьях
желтопалой листвы в ноябре,
что срывается с веток, как тумен
перед боем, настичь норовя,
и выходит с метлою игумен
к темучинам из монастыря.
Это осень, Орда Золотая,
горизонт обступившая гнусь;
и свернулась в котле курултая
византийской лисицею Русь:
будет мясо чумное и брага
вместо рек, а за ними исход,
но до этого будет отвага —
и чернец не откроет ворот.
Он метёт и бормочет: «Ни пяди,
разворачивай тьму и коней,
мне не страшно остаться в осаде,
иногда я молился о ней
и по-гречески думал о смерти —
всё равно не сносить головы,
потому что деревья, как черти,
поднимают татар из листвы».
1979
* * *
Я потерял табак,
я развернул платок,
что-то со мной не так —
слышу какой-то ток
в пальцах (какой-то знак
чувствую) или звук
дробный, как будто рак
пятится или жук,
тысяченог, и мрак
чудится, отражён
в зеркале, но не так
(вытянут, искажён),
вот и стою с ножом,
не узнаю´ своих
черт, как в лице чужом,
вижу чужое в них —
не говорит стекло
правды, и нет стекла,
что-то меня влекло,
может быть, смерть влекла,
то есть какой-то ток,
странный какой-то знак,
я потерял платок,
что-то со мной не так.
1980
* * *
Я хотел бы объятья
Описать, виноград
Тёмно-синего платья
Петербург, Ленинград
Называй как угодно
Я поставлен на фон
В темноте безысходно
Только тусклый плафон
Полнолуния сверху
Надо мной, для меня
Что луна на поверку?
Преломленье огня
Вот и я преломленье
В воспалённом мозгу
Бродит стихотворенье
Ты кружишься в снегу
Дальше будет курсивом
Это просто эскиз
В синем платье красивом
Едешь в Молотов из
Сновидения, в коем
Я разбавлен судьбой
С темнотой и покоем
Чтоб уехать с тобой
1980
* * *
Поезд следует на юг
О, кусочек сала
Жирный месяц, жёлтый круг
На столе вокзала
Отблеск рыбно-голубой
Заверну в газету
Быть питаемым тобой
Надлежит поэту
Что луна, что скорлупа
Кто молился солью
Смерть к десерту, а судьба
Это блюдо с кровью
Тамбур или ресторан
Лавка на перроне
В темноте разлит туман
И темно в вагоне
Лихорадка, ложка, ртуть
Так колотит сумрак
Тщетно ищет третий путь
Человек без сумок
1981
* * *
По ночам в деревянной пристройке
У буржуйки, где варен картофель
Возлежал я на панцирной койке
Наблюдая твой греческий профиль
За окном я кружил мотыльками
На бумаге крошился графитом
Был пылинками, был завитками
Папиросных дымов, а пиитом
Быть не мог, почему ты колдунья
Почему ты приходишь с туманом
Поднимать эту ткань новолунья
Над дрожащим от ветра лиманом
Я акации сумрак привольный
Ты довольный блюститель закона
Сохранения тьмы алкогольной
Блеск уже распитого флакона
Ты подходишь как образ финала
Никакому не быть продолженью
По сонливой реке люминала
Я полжизни плыву к пробужденью
1982