Синяя бабочка


* * *

Снились драконы.
Сначала люди боялись их.
Бежали от них.
Потом люди поняли,
что драконы боятся того же, чего и они.
Драконы и люди бежали,
летели в одну сторону от стихии,
от чего-то большего, чем они.
И тогда драконы,
которые могли иссушить эту землю,
которые могли сжечь людей и дома,
кинулись в скалы
с высохшим источником.
И превратились в прекрасную мозаику,
окружающую источник,
хлынувший с новой силой.
Драконы ушли в камень,
оставляя людям жизнь, воду и красоту.
Бьёт источник. Вокруг него
белыми, охристыми, голубыми
камешками выложены синеглазые,
мудрые и могучие…


* * *

Собираю чернику, а вижу лицо, лицо…
Закрываю глаза и во сне собираю всё то, что
поднималось по лестнице, шло на моё крыльцо
и на руки просилось бездомной туманной кошкой.

Кожей чувствуешь внутренний снег. Снег.
Проступает мнимое в каждой черте пейзажа.
Спи, мой вымышленный, спи, в осторожный бег
постепенно смещаясь, в мой сон прорастай персонажем.

Прохожу сквозь порталы улиц, в ладонях вода, вода.
По касательной встречное задевает крылом, пролетает мимо.
И сады под рёбрами покрываются корочкой льда.
Под запретами запертых губ всё, что носит имя.

Зримый мир замыкается, точно стена, стена.
Ты забудешься сном, за который мне не проникнуть.
Ты заблудишься в том лесу, на изнанке сна.
Вспоминаю лицо, но вижу одну чернику.


* * *

…ленту листаешь небрежно и сонно —
так прежде листами шуршали газет.
И утро воскресное в раме оконной
к тебе направляет рассеянный свет.

Тебя удивляет: немного двоится
весь мир на ладони. Крылом за спиной
немного саднит, размывая границы,
всё то, что как пить сопричастно со мной.

И ты зависаешь над чашкою чёрного
горького кофе. И ты выпускаешь на миг
опору в привычном и, лишь иллюзорное,
лишь иллюзорное — твой проводник…


* * *

про тонкое тело
про узкие полосы
белого света
открытые для абсолюта
всецело в молчанье
про немоту
весомых
единственно значимых губ
про голос
про голос и только
до полного растворенья границ
до замыкания в нём
до прикосновенья
и точка


* * *

Если ты расколешься на два —
то начнут выпадывать слова.
Те, что подбирал так много лет,
молча созерцая белый свет.

Так, неплохо — в случае со мной,
жить себе за каменной стеной.
У медведя короб за спиной,
я на дне свернулась тишиной.

Только ночью чёрной тишины,
за плечом у каменной стены, —
я смотрю поверх её бойниц
и стреляю взглядом в чёрных птиц.

И глотаю синь из черноты.
Только нить взаимной немоты,
стрелы — от глазниц и до глазниц,
сквозь меня и сотни тысяч лиц.


* * *

Приходишь домой —
ставишь в прихожей обувь,
вешаешь на крючок пальто.
Снимаешь маску и наушники.
Идёшь мыть руки.
А песню не снимаешь.
Ходишь в ней день, неделю, месяц.
Она в тебе вырастает.
И ты становишься тесен.
Тогда она снимает тебя
и складывает в сундук.
И улетает.


* * *

Во сне
ты выпускаешь синюю бабочку
из полуоткрытого рта.
Дорогая сестра.
Дорогая сестра.
Трогательно раздувая щёки,
вытягивая губы буквой «о»,
ты будто Гендальф с трубкой
отдыхаешь
и хочешь выдохнуть колечки дыма.
Но выпускаешь только бабочку.
Сестра.
А я
улавливаю, что летит над нами,
что легче
пера и пуха.
Что бестелесно падает мне в руки.
Принимаю, точно ребёнка,
невидимое, но родное.
Внутри меня лишь та
синяя бабочка.
Смотри, сестра, смотри —
вот птица невесомой, но весёлой
над нами пролетела прочь.


* * *

Март — под сердцем высвечивает гнездо.
Вяжет крючком из тёмно-зелёной пряжи.
Носишь его постоянно, знаешь его от и до,
торбой пустой вычерпывая пейзажи.

Пятый троллейбус тянется. Вязнет, где поворот.
С ленью сомнамбулической — с Ленина на Воровского.
Стёкла-дагерротипы грязью забрызганы. Вот
сквозь пуантиль Сёра, коричневые наброски.

Улицы и прохожие. Что там в твоём пустом
доме? Из наболевшего свито гнездо и свитер.
Вятку со льдом — стаканами. Пасмурным решетом
серости снег просеян, мелко-минутным ситом.

Март — под сердцем съёживайся в клубок.
Что потайные залежи вяжешь, плетёшь под белым?
На хрустале подтаявшем след каблука глубок.
Воздух, снимая варежки, дышит сырым и смелым.


* * *

Кузнечик скачет, где захочет.
Витает, над кем захочет.
Над полем, над облаком и над рекой.
Скажи мне, Кузнечик, кто ты такой?

Кузнечик стрекочет, поёт, о чём хочет.
И на концерте рядом со мной
сидит на ступеньке.

Рукою гибкой
дирижирует в такт.
В глазах улыбка.
На пальце колечко.

Скажи мне, Кузнечик,
можешь ли выковать мне такое?
Кузнечик ты или
кузнец — игрец на дуде?
Витающий над рекою,
скачущий «по везде»…

Но вот антракт —
и Кузнечика след растаял.
А мне показалось — в глазах улыбка
мелькнула с той
стороны зала.
Метнулась ко мне, кольнула, пропала.

Серебряным ключиком щёлкнула где-то внутри.
Смотри — на изнанке открылась
заветная, тайная дверца.

И я ступаю в белый лист,
в белый свет,
в детский рисунок,
в цветы да траву.
Завитушки-листочки,
бабочки и жуки.
Лепесточки-штрихи
карандаша цветного.

Ступаю и чувствую: снова.
Будто бы снова здесь,
снова я.

Точно и я скачу, где захочу.
А Кузнечик — навстречу,
из фантастических этих цветов.
Скажи мне, Кузнечик, кто ты таков?
Дирижируешь крылышком гибким.
На пальце колечко,
в глазах улыбка.
Кузнечик, Кузнечик, а где твоя скрипка?

— Я то, что свистит у тебя над виском,
и где захочу, я скачу босиком.
Всё то, что проносится мимо и рядом,
всё то, что не взять ни рукой и ни взглядом.

То лёт легкокрылого велосипеда —
пунктиром ли следа
и промельком снега, —
неудержимым течением лет —
всё я.
Я и есть, я и нет.

…только движение — посмотри.
А скрипка внутри.


* * *

Человек, живущий далеко.
Человек в том доме, что далёк.
Дом, в котором льётся молоко.
Выдаётся хлопотный денёк.

Или я, живущая вот здесь.
В доме, что сейчас вокруг меня.
И вино, и молоко в нём есть.
И вина неправильного дня.

Сколько раз я видела во сне.
Сколько раз прикидывала текст.
И не думай думать обо мне,
обитатель незнакомых мест.

То, что ляжет камешком на дне,
повествует книга на речном.
Человек, живущий обо мне.
Или я, живущая о нём.