* * *

Что пока не убивает —
то измором нас возьмёт.
Треснет чашка голубая,
чем подпортит натюрморт.

На изведанных дорожках,
по обочинам застыв,
дни заглохнут: мол, ну что же —
дальше пешим сквозь пустырь.

Но в шелках ещё старушка
спорной юности твоей —
так что не спеши наружу
из её густых кровей.

В заколоченном сарае
или выстывшем дворце
птичьей косточкой играет
мальчик с маской на лице:

вот в его-то детской власти,
что в пытливости страшна,
и находится так часто
этот злополучный шар.

В зимнем небе, глаз сощурив,
солнце смотрит на игру
и, как витязь в бурой шкуре,
возвращается во мглу.

Что пока не убивает —
то не обещает шанс,
но у мальчика гербарий
сух и без увядших нас.


* * *

Из пакетиков — семечки и сухарики —
на разрыв упаковки в руках подростка
говорят о земных мелочах. Воробей-сокамерник
под ногами скачет, дивясь, как просто
иногда устроено счастье. Пернатый жребий.
Вдоль оттаявших лавочек тени ходят
и одно на всех сердце меж тонких рёбер
запускают, чтобы исторгнуть холод
из пустых оболочек, взвыв рыбьим хором.

Мегаполис огромной коробкой с гвоздями
громыхает при шаге того, кто плотник,
если мыслить абстрактно, кто опыт ставит,
ударяя по шляпке тяжёлым молотом
так, чтоб сразу насквозь, а не слой за слоем:
доски судеб моментом креста сочленны.
Долго ль будет держаться в таких условиях,
когда воздух контужен и тем плачевен
в диафрагменном вдохе дородного ополчения?

Есть знакомый фотограф: когда он не в кадре —
то поэт, в затвердевшей смоле, как мошку,
обнаруживший букву, словно битую карту
за столом, где будущее и прошлое
снова ставят на кон настоящее.
А когда вне субъекта — он объективен
и отпавшим хвостом мезозойского ящера
возвращает мгновение — то есть картину,
на которой был снят им режим карантина.

Город быстро стал вхож в заведения флоры,
в аквапарки небес, в арт-пространства тепла,
и как будто не возят обшарпанными коридорами
трупы хилых надежд, и как будто любовь не слепа
с белой тросточкой, шарящей по бордюру.
Может, что-то изменится? Может, что-то воскреснет?
В городскую больницу завозят скульптуры:
гипс раскрошен, а мрамор местами треснул.
У хирурга лицо от предчувствия хмурое,
но на входе приветствуют: доброе утро.


* * *

Выкормили белого-белого маленького дракона:
крыло поломал, отбиваясь от городских ворон
среди хлёстких ветвей и кустов, безлиственным хором
знаменующих ранней весной торжество
неизбежности над герметичностью скобок.
Кормили хлебом, поили талой водой:
он окреп и вырос так неожиданно скоро,
но теперь всё стало его едой…

И когда крыло затмевает вдруг чахлое солнце,
мы глядим в небеса и себе задаём вопрос:
это мир так жесток априори или же просто
наша правда просит в уплату слёз?
По стеклу автобуса, проезжавшего мимо,
расплывалась улыбка мимолётного умиления
оттого, что зубы дракона, хоть и всходят незримо,
но у них есть период цветения.


* * *

Искры метала метла подзаборная.
Пыль ходуном, а в глазах перекатная рябь.
Дворник, на фоне останков чернея вороном,
плоскость крыла удлинял, засучивши рукав.

Скорбный субботник в кювет выволакивал мумий.
Мусор тащился по небу у ветра в сетях.
Было бы чисто, если бы вышло, что в сумме
качеств долг с чуткостью — кровные брат и сестра.

Но на заборе написано всё без абстракций,
тонко водивших бы зá нос цепных собак,
и потому нужно впредь прекратить удивляться
жуткости слов, на гербы предложивших себя.

Дворник размашист, только по тротуарам
грязь возвращается вновь на круги своя
князем прилипчивым, звоном стеклянной тары
век возвещая, где всех заметут опосля.

Винный открыт уже: хворый, вины не чуя,
около уха кассирши трясёт маракасом в горсти
скудной, но дани, он вновь в ожидании чуда.
Звёзды осыплются, дворник продолжит мести…


* * *

Бойся своих желаний. Мыслил жить в непростое время,
где б, от тюрьмы и расстрела не зарекаясь, вели по артериям
счёт осмысленной крови? Лязгнули чёрные двери:
вот тебе и чистилище — новое, благоустроенное.
Вишенки тонут в торте вслед за последней свечкой.
Ток отключили за недоверие: кромешный вечер.
Кости устроили сходку на месте сечи.
Кому в душном склепе хотелось потустороннего?

Кот Мандельштам на окне упоён перестуками ливня
майского в стёклах. Пёс Хармс на подстилку зевает лениво,
но виляет хвостом, видя стул в форме эллинской лиры,
на котором развешаны майки, трусы и носки.
Канарейка Цветаева связки затянет в гордиев узел,
клетку на клетку меняя, а пока ещё служит музе,
как фатальному смыслу лететь над стеной кукурузы,
чтобы деток найти, заблудившихся в поле тоски.

Это, впрочем, игра в словеса, в города и в салки
с изворотливым разумом, где промышляет сталкер,
понимая, что зона та лбами не призраков сталкивает,
но всегда отражения в зеркале с чисто конкретным челом.
Бойся своих желаний. Хотя страх сегодня часть права
и без того, в нём, как в тигле, все кольца расплавят
и все кресты расплавят, чтобы залить кровавый
рот серебром и златом, не чувствуя ничего…