*  *  *
Когда каждый третий смахивает на мертвеца,
Температура падает камнем на дно колодца,
Человек выходит на улицу без лица —
Проскочить, пройти дворами, вдруг обойдётся.
Снег всё никак не выпадет, воздух жжётся,
Чёрные листья на чёрной земле, ноябрь без конца.

Тогда зажигают тайные тыквы запретного дня,
Те, кто дышит, надеется и боится.
Жизнь — это тыковка с капелькою огня,
Стоящая за то, чтобы была граница.
Снег ложится на землю, как белая простыня
С прорезями для глаз. Ветки складываются в лица.


*  *  *
Елена ушла из дома в обед 24 февраля.
Не вернулась ни вечером, ни наутро другого дня,
Ни когда возвратила зелень реанимированная земля,
Ни когда помирилась вечно ругающаяся родня.

О милый, милый мой хрупкий мир!
Когда ты ушёл, я расцарапала всё лицо,
Вытирая слёзы.

Сколько стоит зерно?
Где вы достали это вино?
По нынешним временам…
Ох, непросто нам.

Часы остановились в доме, откуда она ушла.
Хлопает форточка, перемешивая даль и близь.
Недоделанная стряпня лежит поперёк стола:
Тесто не заживает, не покрывается коркой слизь.

О милый, милый мой хрупкий мир,
Когда ты погиб, я вырвала волосы,
Пытаясь это понять.

Какая жуть!
Давайте я подержу.
Подходите ближе к столу,
Вещи можно сложить в углу.

Непросто быть Еленой, когда она где-то там,
Ходит и знает то, чего я знать не могу,
Просыпаться утром, идти по святым местам,
Отвечать за неё, в неоплатном застыть долгу.

О милый, милый мой хрупкий мир,
Когда ты исчез, я разорвала на себе одежды.
Кожа и пыль — то, что носят сейчас.

Я — не я,
Мир — рассыпанная кутья.
На языке сладко,
На сердце гадко.

Когда она возвращалась в себя, сначала вернулась злость.
Потом умение заплетать в косу тугие дни,
И стрелки дрогнули, и время шагнуло, пошло, понеслось.
Но мир уже не вернётся, мы остались одни.


*  *  *
Крапивы жигучей,
Шипицы колючей
И острого тёрна
Набрала —
С ночи и до утра
Вяжет Элиза братьям тёплые свитера.
Мороз наступил трескучий,
Но молчание Элизы этого треска злей:
Чёрный платок наброшен на белый свет.
Элиза считает петли, недосчитывается петлей —
Мир распадается в пальцах: вот был — и нет.
Думает: «Глупая, масла в онуче не унесла…
Братья мои, нужны вам ваши крыла
От злобной мачехи улететь. Обнимемся ли? Когда?
Нахожу на карте ваши новые города.
Но любое слово моё притягивает к земле,
И земля наша, словно в снегу, во зле».
Так в молчании сучит жгучую нить,
Горючее сердце своё скручивает, саднить
Продолжают пальцы,
Бесполезные вывязывая для крыл
Рукава,
Только бы всем им хватило сил.
Не слова,
А шипение лебединое выйдет, вздумай она спросить:
«Как вы там, мои красноклювые?
Тяжело ли крылья носить?»


*  *  *
Когда уехали те, кто уехали,
Убиты те, кто убиты,
Страшно так страшно.

— Я спасаюсь только в этом классе,
Там как будто мир,
Мировое дерево живёт в горшке,
Вылепленном детскими пальцами.

— Я спасаюсь только в этой аудитории,
Там никогда не забывают, что идёт война,
Поэтому внутри стен — мир,
Меловое дерево языков прорастает за край доски.

Я спасаюсь, спасаюсь и не могу спастись.
Едва выхожу на улицу,
Усыпанную павшей листвой,
На каждом листе видятся имена,
На каждом листе видятся имена,
И они продолжают падать,
И падать,
И падать
С немеющих веток мёртвого мира.


*  *  *
Розы-дубари.
Молчащие фонари.
Тьма у ног непроглядна.
Что было тепло, стало хладно.
Не говори.
Ну ладно.

Не говори. Не молчи.
Говоришь с трудом:
Светлая память.

Другим —
Тёмная память.
Время стоит.
Снег ложится пластами,
Лёд обращается в кирпичи.
Мы шепчем: дом, —

Не понимая,
Мы здесь или там —
И когда потом?


*  *  *
Сшитое на живую нить эстакады,
Такое синее
Небо.
Не может быть
Или такого синего неба,
Или того, что под ним происходит.

Стекло дрожит,
Дрожит рама вагона
И сцепка Шарфенберга.
Полоска шеи выхвачена сквозняком,
Слизистая глаза,
Рёбра, сердце…
Это всё от ветра.

Переходы извилисты
И таят в себе сокровенное:
Алое сердце, пирожное.
Чёрное сердце, пирожное.
Любовь и свет, реклама.

Весну не слышно, но шум усилителя нарастает.
В скрипе колёс гнездятся птичьи простодушные голоса.