Через вечную зиму


Перед зеркалом
__________«Лимоны и мандарины!»
__________поют колокола Святого Клементина.
__________Дж. Оруэлл. 1984

Глиняной узорной окариной
в сложенных ладонях свой уют
принесут и в аромате винном
на ухо шепнут: «Бежим на юг», —
вспоминай, как оптом «мандарины»
с башни Клементина продают.

О, с какой надеждой всё разрушил
первый раз, когда из тишины
я, как рыба, выбрался на сушу,
где мои возможности смешны, —
и не стал подчёркивавшим мужем
для такой сиятельной жены.

Те деньки, как нити паутины,
тянутся сквозь долгие года,
и звенят «лимоны» Клементина —
мимо них я уходил тогда
деревянным глупым Буратино
от «святой» Мальвины в никуда.

Против ветра нарезала галсы
жизнь моя и черпала бортом
облака и молнии, метался
меж портом приписки и портом,
где, наивный, я почти остался,
цитрусы ловя горячим ртом.

Я тебе не жалуюсь, зеркальный
мой двойник, не знаю, как у вас
с музыкой, чего там наваркали
хливкие шорьки в закатный час.
Просто постепенно привыкаешь
к на тебя смотрящей паре глаз.

И когда забитый на подкорку
саундтрек из Оруэлла вновь
плещется в ушах, гляжу покорно
на очередную нелюбовь.
Ты там у себя возьми попкорна
и коктейль молочный приготовь.

Ничему не учимся: вампира
первыми целуем, рвём меха
за пустым столом, картину мира
на ходу выдумываем — ха! —

и опять, и снова — майна-вира —
«клементины» долбят по верхам.


Задержка рейса
__________Максиму Лаврентьеву

Мокрые слепые самолёты,
облаком прижатые к земле,
что вы там под нос себе поёте,
грея животы в Махачкале?
В мышьей беготне аэропорта
вас не слышит липкая толпа:
«Мы летаем на разрыв аорты,
выплюнув кошачьи черепа».

«О! Не поминайте Мандельштама», —
критик утончённый пробасит.
Самолёты выдыхают ртами
воздуха каспийского оксид.
Через запотевшие проёмы
мне в очках во мге не разобрать,
что поют: «Мы скоро будем дома?
Мы ещё вернёмся в небо, брат?»

Чем сильнее ливень, тем нелепей,
что сегодня Екатеринбург
нас увидит над собою в небе.
Подпеваю: «Не печалься, друг.
Все дожди на свете преходящи.
Вечны только холод и жара.
Нужно жить на всё вперёдсмотряще,
без увы, увольте и ура».

«У» тройное издают турбины.
В зале кто-то форточку открыл.
Самолёты выгибают спины,
злую влагу стряхивая с крыл.
«Эй, скорей, скорей!» — кричит работник,
рвёт билет, не глядя на экран.
Принимает нас небесный бортик,
золотой с зелёным, как Коран.


Скорняк
__________Только змеи сбрасывают кожи…
__________Николай Гумилёв

Медленно
под тёплой кожей ползёт змея.
Мир длиннее
сброшенной шкуры. И что с того?
В мёд луны
проорёшь перед смертью:
гордое «босеан»
или же: «В жопу его Святейшество!
Всем — огонь!»

Сердце ласкает
клетку рёбер раздвоенным языком.
Через края
плещется речь твоя на ветру.
Это мужская
практика открывания в небо окон,
написанье таких икон,
после каждой мычишь: «Это всё.
Я сейчас умру».

Снова камень
с вершины катится, в горло вбивая желчь.
Синяками
проступает холодная чешуя.
Замыкаясь
под тёплой кожей, хочешь
прежнюю шкуру сжечь,
но позади только мёртвая почва
и колея.

Всё твоё
рыцарство — щедрая выпивка и трындёж.
Тщетное
ожидание происков: «Бей — беги!»
Щёлкает
ангел костяшками счётов:
«А ты хорош!»
Выблюешь душу — славные
выдубишь
сапоги.


***
Семидесятый автобус — картина Босха:
сорок минут издевательства ежедневно.
Это какие-то сбои в работе мозга:
снова и снова испытывать приступ гнева.
Есть, вероятно, способы добираться
не в покаянной давке, но наименьший
путь отработан в скрежете пепелаца
меж одинаковых с виду мужчин и женщин.

Каждое утро пробуешь улыбнуться
хоть потаённой фишке дизайнера на рекламе,
хоть из машины несущейся «унца-унца»
в слабую долю с церковными колоколами.
«Передавайте водителю…» Новости и приветы?
Или патроны в потребительскую корзину?
Катит автобус по направленью к лету
через кромешную вечную нашу зиму.


***
Где обитают упрямые тамагочи?
Роют помойки и не спешат в могилы?
Им вне экрана сейчас не очень.
Но не хотят в «как было».

Не прочитали инструкцию. Так и надо?
Воспроизводят нужное при обиде?
Тамагочи не вынесут зоосада?
Кем бы поэт Овидий

стал без изгнания в мёрзлые степи Крыма,
без регулярных писем на родину?
Мифопевцем?
Может, скитание неисцелимо?
И без него нет сердца?


***
__________Ольге Захаровой

Что такое поэзия? Вот рука.
Пальцы, костяшки, вены, мерцающие под кожей…

Нечто настолько естественное, наверняка
быть совершенней бессмысленно, невозможно.

Вот и выходит, что это тупик, предел.
Мысли игла, разрывая обшивку неба,
заледенела в отрицающем звук Нигде.

Речь обрывается. Что ни скажи — нелепо.

Снова и снова складывают слова
дети с осколками Севера в роговице.

Те, кто пытаются небо поцеловать.
И облака застревают у них в ресницах.


***
Это гадкое лето закончится.
Будет ли легче? Нет.
Нужно новую обувь купить:
растворяются звёзды в лужах.
Как там было у Пратчетта:
«Дяденька, ты — шкилет?»
Да, шкилет, моя девочка.
Просто ходячий ужас.

Вот, просунь между рёбер ладонь —
ощущаешь мяч?
Его кот зафиндячил туда,
нет кота, а мячик —
тук да тук — всё пульсирует.
Вот удивится врач,
что и мёртвым доступны
фантомные виды болячек.

Ты не плачь, моя девочка.
Чувствуешь — обними,
а вот слов о любви повторять
не умею, sorry.
Ничего нет теплее, чем голыми
быть людьми,
ни гроша не иметь за душой
и мечтать о море.

А посмертие — это,
конечно, сплошной сквозняк.
Мне нужны сапоги
и добротная плащ-палатка.
Только жаль, как у Пратчетта,
вслух мертвецу — никак.
Да и вслух не услышат.
Поэтому всё в порядке.


***
Нельзя отрастить жизнь заново.
Деревянная кадка, опрокинутая пьяным сланцем.
Зелёные разводы крови по тротуарной плитке.

Мои ладони полны чернозёма.
Корни оборваны, на дворе сентябрь, и я разучился вставать на колени.
Кислая гордыня элементарного достоинства.

Я прочитал слишком много Сергея Довлатова, потому:
— Дорогой психолог, я не хочу лечиться.
— Дорогой друг, я не хочу с тобой пить.
Хочу всего лишь отключить панические атаки собственного отщепенства.

Полежу ещё чуть-чуть на тёплой плитке,
пока боль не станет привычной, безразличной, бессмысленной.
Не надо было поднимать кадку, запихивать меня обратно корнями кверху.
Корни дышать не могут.


***
Музыка вся из ошибок.
Остановлюсь и чешу бок
кошки пришедшей. Ушибов
хватит моим мозгам.
Музыка вся — утрата:
не проиграть обратно
слёзы в четыре карата.
Музыкой аз воздам.

Музыка вся из льна и —
музыкой пеленаю.
«Туже!» — душа больная
просит: «Поставь репит».
Музыка вся — прощенье.
Спиричуэлс в Крещенье.
Сам положу в крещендо
лёгкие на пюпитр.


***
Давно ли ты порадовался вслух
поэзии, мелодии, рисунку?
Да ладно, я и сам незряч и глух —
сплошные шестерёнки и форсунки.
Мой выгоранья внутреннего движ
совсем не ОК. И вместо фильтров — пробки.
У Арагона замерцала мышь.
А я — тот кот, мерцающий в коробке.

Мне хочется сказать себе: «Рисуй!»
Мне хочется над вымыслом облиться
глазною влагой. Выбранный ресурс
не слышит пульс, не различает лица.
Куда мне жить? Ни в голову войти,
ни варежкой по облаку елозить.
Надеюсь, это просто карантин.
И снова будут пушкинские слёзы.