До полного онемения
Галина Ермошина. Двоеточие
М.: Новое литературное обозрение, 2024

В поэзии Галины Ермошиной действующие лица — скорее категории, чем субъекты, а само действие — скорее развёртывание в пространстве, чем линейное движение внутри времени, несмотря на то что задаётся оно очень часто деепричастиями, которые будто предполагают наличие в мире линейного времени. «Вращая палочки грома, твой небесный поводырь по деревянным деревьям к бабочкам с мраморной кожей», — пишет поэтесса, и мы точно понимаем, где упущен глагол, но никогда не поймём какой. Из подобных пропусков складывается мифопоэтика художественной вселенной Ермошиной: сверхъяркие описания визуального пространства рассыпаются на осколки при попытке взглянуть на них в динамике — оно будто сопротивляется взгляду так же, как герметичность этих стихов сопротивляется их пониманию. Это солипсизм наоборот: мир существует только там, где мы его не видим, но парадоксальным образом понять это мы можем, только перегрузив органы чувств до полного онемения. «Рыжая ржа и шуршащая моль наполовину образуют эту жизнь, складывают воду медленными серьёзными складками, гречишными зёрнами осыпается кирпичная кладка». Все регуляторы выкручены на максимум.

При этом многослойные метафоры, из которых по большей части эти стихи и состоят, начисто лишены суггестивности. «Расписание рук, график произнесённой проповеди внутри горящего воздуха, заставляет птицу вспомнить кольцо стрелы, травы, воскресного чаепития в углах тишины, приготовленной к осеннему аукциону», — этот лингвистический водоворот настолько же быстр и глубок, насколько безопасен. Почему нужно тратить столько усилий на холостые выстрелы? Можно предположить, что цель этого подхода — развенчание функциональности языка, попытка дать ему возможность не быть инструментом для (вос)произведения эффекта, позволить ему творить самоё себя.

Косвенно на это указывает то, что значительная часть стихов в книге действительно имеет форму писем, только адресат их непредставим настолько же, насколько окружающий его мир: «Против солнца, на полчаса тени, чтобы хватило завернуться в ситец. И карта увезёт тебя в обратную сторону текста, где тебя нет».

Классификация этих текстов с точки зрения их содержания будет слишком искусственной, чтобы что-то в них объяснять. Можно разве что разделить их на выращенные и пойманные. В первых преобладает действие наблюдения: «Ждать со знаком плюс, со знаком монеты, подобранной возле вокзального автомата». Во вторых — наблюдение действия: «Традиции солнцестояния отбрасывают далеко твою тень от места, на котором стоишь». Это не чистые типы: каждое стихотворение совмещает оба типа этого языкового инобытия в разных пропорциях. Всё это приводит к тому, что тексты третьего типа, сконструированные, к которым можно отнести верлибры и гетероморфные вольные стихи, окказионально возникающие в потоке писем, как непреднамеренные рифмы, звучат громогласно, хотя модус повествования как будто не предполагает повышенного тона:

_______спать пополам в воздухе и песке,
_______налегке
_______между пустотой и лодкой,
_______тоскующей по реке.

Третье измерение этой поэзии в пространстве координат — уровень абсурдности, причём как описываемого, так и способа описания. Это величина непостоянная даже в пределах одного текста, но неизменно присутствующая — то в необычном надломе внутри метафоры, то в внезапно возникающем (либо так продуманном, чтобы обмануть читателя ощущением внезапности) алогизме или аграмматизме: «Чем короче буква, тем ближе её тень. Тем ближе, чем не достать ни/чем ни/кем». Их наличие заставляет читателя сомневаться в речи, в способности говорить и понимать, в возможности сказанного быть сказанным.

Эти тексты — наиболее точное отражение современного состояния русской поэзии. Выбранный или найденный Галиной Ермошиной способ письма, вернее, его стопроцентная неоспоримая легитимность — результат ряда проигрышей литературы и её истории, главный из которых — проигрыш в борьбе за душу искушённого читателя, которому суггестивное стало казаться пресным, несмотря на то что суггестия есть по определению соль языка. Даже если игнорировать дидактику, смерть которой закономерна и необходима, мы оказались в ситуации, где пресловутому глаголу больше нет необходимости жечь сердца. Нам предлагают «только загнутые углы, длинный новый мир из трещин, булавок, кирпичной пыли и непонятно чего ещё», и мы с радостью принимаем этот дар, даже если не до конца понимаем, почему он нам нужен и как его «обменять потом на тысячу полезных вещей». Отчасти потому, что мы устали от полезных вещей настолько, что утилитарность в языке воспринимается почти как тоталитарность. А этого добра хватает и за пределами литературы. Поэтому название книги «Двоеточие» — это парадоксальный ключ к пониманию поэзии Ермошиной. Двоеточие — функциональный знак, сообщающий, что за ним следует объяснение. Выдёргивая двоеточие из речи, поэтесса сообщает нам, что объяснений не будет. И это тоже признак свободы.