Такси
В нашем городе сядешь в такси — каюк,
если надо на север, везут на юг,
мимо речки петляет таксист и облезлых клумб,
и не ради наживы, он просто в душе Колумб.

На восток и запад планида его влечёт,
дальних странствий запах, опасности, чёт-нечёт,
он из точки А не готов, покорясь судьбе,
плыть до вечной конечной гавани — точки Б.

Спальный город шабатной скукою занесло,
день ложится бурой накипью на стекло.
Есть ли жизнь на Марсе, на дальнем витке Багам,
за пределами улиц Бялика и Рамбам?

Он везёт меня — угрюмей таксиста нет —
черепахой в трюме, балластом ушедших лет,
чтобы мне, огибая землю, к тебе во сны
приплывать всегда с неожиданной стороны.


*  *  *
Если снова тебя доведётся спасать,
то кому мне нижайше прошенья писать,
чтоб не тот, кто нужнее, а тот, кто нежней,
не оставил меня среди ржавых камней?

Этот город, от зноя сошедший с ума, —
наш единственный дом у подножья холма,
и пустынного пекла сухое вино —
наш единственный выход в любое окно —
никого не спасали и всё же спасли
от бетонной ячейки в библейской пыли.

Если этот мудрёный чужой алфавит
нам ещё до конца затвердить предстоит,
если все эти ранки придётся лечить,
то нельзя ли гарантий чуток получить:
неразменный пятак, призовую игру,
голубиную почту pernatiye.ru
или просто в косую линейку листок,
что корабликом канет потом в водосток,
чтоб разборчивой подпись была и печать, —
если снова придётся тебя выручать?


*  *  *
Вид из окна унылый в три мазка,
где все оттенки пыли и песка
и треснувшая плитка под ногой —
всё служит цели хлипкой и благой,
что на весу удержит нас от бед,
когда рванём оконный шпингалет.

Простить пора ровесников моих,
насмешливо не знающих молитв,
всех нас, которых выбралась лишь треть,
стареющих от страха постареть,
что медлят у закрытого окна
в косом луче последнего огня.
И ты сквозь медь тускнеющего дня,
мой дорогой, прости, прости меня…


*  *  *
Пятнадцать, беспричинно грустно,
поездка в Питер, все дела…
Там все глазели на искусство,
а я смотрелась в зеркала.

Нездешней и чудной работы
дитя, пробор наискосок —
в тисках облезлой позолоты
дворцово-парковых красот.

И, старше комнаты янтарной,
уже способный клеветать,
тот взгляд ребячливо-коварный,
врождённый, счастливо-бездарный,
как аппарат вестибулярный,
что позволяет мне летать.

В изъянах амальгамы тесной
ещё один случайный след:
все червоточины и бездны —
той тонкой девочки небесной
янтарных конопадцать лет.

И в том секрет её печали,
что, ничего не говоря,
она любви не обещает,
но каждым взглядом превращает
её в осколки янтаря…


*  *  *
Бледным дымом бестелесным
городок размыло,
словно в принтере небесном
кончились чернила,
и повисло между нами
на частичках влаги,
что не выразить словами
на листе бумаги.

Словно кто-то одинокий
мне оставил метки,
неумелые намёки,
камешки, монетки —
вечно понятый неверно,
прячется отныне
где-то в смуте подреберной,
в самой сердцевине.


*  *  *
На бечёвку день нанизан —
праздных бусин череда.
Пара горлиц над карнизом
суетятся у гнезда.
Черновик случайных линий,
незаконченный эскиз:
пара крестиков-былинок,
пара ноликов-яиц.

Это свойство птичьей крови,
или просто невдомёк,
что висит на честном слове
их затейливый мирок,
что даны над зыбкой бездной
нам и пища, и постель,
и стекляшек бесполезных
драгоценных канитель,
что права одна лишь птичка
с эбонитовым глазком —
эта горлица-привычка
цвета кофе с молоком?